7 мая: Брамс vs Чайковский
7 мая 1833 года в Гамбурге родился будущий великий завершитель европейских музыкальных традиций Иоганнес Брамс, а ровно через семь лет, в 1840-м, в этот же день (по старому стилю – 25 апреля) в Российской империи на Воткинских заводах (нынешняя Удмуртия, вотяки – прежнее название удмуртов) в семье потомка казаков Сумщины и его жены, происходившей из рода французских эмигрантов-гугенотов, появился на свет мальчик, которому было суждено впервые в истории прославить на весь мир русскую музыку, – Пётр Ильич Чайковский.
Через очень много лет – в 1888 году, в саксонском Ляйпциге, городе Баха и Шумана, – этим двум уникальным людям предстоит личная встреча и близкое знакомство, не переросшее, правда, в дружбу. Брамсу было тогда 55 лет, Чайковскому – 48. Брамс послушал тогда на репетиции Пятую симфонию своего русского коллеги, а потом они обсудили ее в ресторане Pfordte. Брамсу не понравился финал симфонии (очень его понимаю!), но и сам Чайковский недолюбливал свою Пятую за некоторую «навязчивость» и в одном из писем назвал ее «мерзостью».
Случается такое, что Господь Бог выстреливает дуплетом, посылая в наш мир почти одновременно гениев-двойников, очень похожих друг на друга как братья-близнецы по темпераменту и по творческому почерку. Так в 1809-м появились на свет любители кладбищенских историй Гоголь и Эдгар По, в 1810 году родились иконы романтизма Шопен и Шуман, 1813 год подарил нам в мае Вильгельма Рихарда Вагнера, а в октябре Джузеппе Верди, в 1880-м родились очень похожие по мировоззрению и одно время крепко дружившие друг с другом поэты-символисты Александр Блок и Андрей Белый (наст. имя Борис Бугаев).
Брамс и Чайковский родились, правда, не в один год, но в один день, и были в полном смысле этого слова современниками: появившись на свет на 7 лет раньше, Брамс еще и пережил своего русского коллегу на 4 года. Однако Пётр Ильич Чайковский за отмеренные ему 53 года земной жизни успел исключительно полно реализовать свой дар: секрет заключался в том, что он очень быстро и очень много работал. На вопрос, зачем он пишет так много музыки, Чайковский отвечал, что, когда он перестает это делать, ему становится страшно. Как тут не вспомнить сцену в Летнем саду из первого действия «Пиковой дамы», в которой протагонисты великой оперной драмы на шесть (!!!) голосов поют два слова: «Мне страшно!».
На мой взгляд, чувство страха, тоски, ужаса, отчаяния, оцепенения в музыке Чайковского передано потрясающе выпукло и ярко: первая часть Четвертой симфонии, картины Ада в симфонической фреске «Франческа да Римини», почти вся «Пиковая дама», первая и последняя части Шестой симфонии, безутешный плач в средней части Вальса цветов из «Щелкунчика». Это, конечно, далеко не весь Чайковский, но у него страх – одна из самых ярких красок. Чего же боялся великий русский композитор? Он сам об этом неоднократно говорил: смерти и того, что будет после нее, а должно быть, как он считал – суровое, а может быть, и жестокое наказание за грехи.
Грешил же Пётр Ильич в своей жизни немало – страстный был человек! И грешил не только в той сфере, о которой вы сейчас подумали, но и – пьянство, карточная игра, высокомерие, обман, черная неблагодарность – особенно в отношении его главной благодетельницы Надежды фон Мекк. Ведь именно с нее, кто платил ему на протяжении 13 лет значительный пенсион, позволявший композитору безбедно жить, в том числе и путешествуя по Европе, он срисовывал образ мерзкой злобной старухи-графини в «Пиковой даме».
Психологически это понять можно: обязанность быть благодарным за деньги, которые уже и безвозвратно прожиты, приводила Чайковского в ярость. Он не хотел быть обязанным ничем и никому. Тем не менее по-человечески это как-то не слишком здорово: получалось, что он осознавал себя небожителем, сверхчеловеком-гением, а Надежду Филаретовну почитал за второй сорт, которому место лишь в партере, хоть за него, правда, и была заплачена тысячекратная цена. «Широк человек, я бы сузил», – так, кажется, говорит Иван Карамазов в последнем романе Достоевского. Вот такой широкой русской душой, которую иной раз хочется окоротить, обладал Пётр Ильич.
Брамс при удивительном сходстве темпераментов обладал, пожалуй, совсем иными качествами, свойственными по большей части немецким бюргерам. Впрочем, известное высокомерие и элемент презрения к окружающей толпе Брамсу были свойственны, как и Чайковскому. О Брамсе в немецкой литературе сохранились анекдоты, как у нас о Чапаеве или о Штирлице. Один из них:
Как-то близкий друг спросил Иоганнеса, почему он, будучи столь близоруким, не носит очков, – ведь он же ничего не видит!
– А я и не хочу ничего и никого видеть, – ответил Брамс.
Брамс в отличие от Чайковского не пугал своих слушателей, но его очевидный скепсис и благородно-сдержанный пессимизм имели ту же природу, что и страх Чайковского, – глубочайшую разочарованность в жизни. Еще один немецкий анекдот о Брамсе:
Как-то раз Брамс принес издателю Брайткопфу новое сочинение. Брайткопф перелистал ноты, говорит:
– Господин Брамс, великолепная музыка! Но почему же так мрачно? Вы не могли бы написать что-то повеселее?
Брамс уходит и через неделю приносит новое сочинение. Брайткопф берет в руки нотную рукопись и на обложке читает заголовок: Хоральная прелюдия «Весело схожу я в могилу».
И это не совсем анекдот, потому что такая прелюдия у Брамса действительно есть, так и называется: Geh’ich mit Freuden zum Sterben (дословно: «Иду я с радостью к смерти»).
Чайковского считают лучшим мелодистом всех времен и народов, Брамса, пожалуй, нет, хотя его темы афористичны и мгновенно – раз и навсегда – откладываются в памяти. Брамс не оставил отзыва о музыке Чайковского, хотя, несомненно, был с ней знаком, а Чайковский, баловавшийся музыкальной критикой, в том числе и потому, что за нее тогда неплохо платили газеты, высказывал о Брамсе следующее:
«Это один из заурядных композиторов, которыми так богата немецкая школа; он пишет гладко, ловко, чисто, но без малейшего проблеска самобытного дарования… Мелодической изобретательности у него очень мало; музыкальная мысль никогда не досказывается до точки».
Речь идет о том, что темы произведений Брамса действительно очень коротки, но коротки они не потому, что Брамс не мог высказаться шире, а потому что почитал это пошлостью. Для него намек гораздо ценнее, чем забивание молотком в голову слушателя хитовой мелодии путем ее двадцатикратного повторения. И в этом смысле музыка Брамса, пусть внешне и более «скудная», несомненно, благороднее и мастеровитее сделана, чем яркая и щедро эмоциональная музыка Чайковского. Сам Чайковский тоже понимал, что у Брамса «нету швов, все гладко, чисто», а у него все не так. Завидовал. К слову, о Вагнере и о Верди Пётр Ильич отзывался не лучше: последнего он и вовсе называл «итальянским шарманщиком».
Да, в отличие от Чайковского Брамс сочинял долго, иногда одну вещь мог шлифовать годами, как это было с Первым фортепианным концертом ре минор, сочинение 15. Потому, наверное, и швов не было заметно. Оба композитора были искренними патриотами своих стран. Чайковский отметился в этом смысле Увертюрой «1812 год», написанной на 70-летие изгнания Наполеона из России: ее премьера состоялась в храме Христа Спасителя 20 (8 по старому стилю) августа 1882 года. Родина отвечала композитору взаимностью – император Александр III открыто покровительствовал композитору, назначив ему в 1888 году пожизненную пенсию в 3000 рублей в год, что равнялось годовому доходу профессора консерватории. Брамс на патриотической ниве создал ораторию «Триумфальная песнь» Triumphlied, соч. 55, 1871 год, на слова из Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсиса) «Пал, пал Вавилон, блудница великая!». А посвящена эта замечательная духовная музыка провозглашению Бисмарком в Зеркальной зале Версаля единой Германской империи во главе с кайзером Вильгельмом Первым 18 января 1871 года и взятию пруссаками Парижа (пал Вавилон!).
Личная жизнь у обоих композиторов была также очень непростой. Пётр Ильич еще в юности, будучи студентом Училища правоведения, пошел не по той дорожке, и его попытки связать свою судьбу с женщиной – сначала с французской певицей Дезире Арто, а затем женитьба на девице Милюковой – потерпели полный крах, из-за чего он сильно страдал. Иоганнес Брамс, как считается, всю жизнь был влюблен сначала в жену, а затем во вдову своего учителя Роберта Шумана Клару, которая была старше него на 14 лет. Однако он никогда не женился ни на ней, ни на какой-то другой девушке, и детей у Иоганнеса Брамса, как и у Чайковского, не было.
Что же общего было и остается для нас сегодня в музыке этих двух гигантов, двух гениев грубого прагматичного ХIХ столетия, которое все же вынуждено было признать их величие? Наверное, потрясающе насыщенное, острое чувство навсегда уходящей Красоты в преддверии грядущих сумерек европейской цивилизации и культуры. «Писать так же красиво, как Моцарт, мы уже не можем, попробуем писать хотя бы так же чисто», – как-то раз обмолвился Иоганнес Брамс. Полагаю, Пётр Ильич Чайковский, автор оркестровой сюиты «Моцартиана», не раздумывая, подписался бы под этими словами недопонятого им, к сожалению, германского современника и коллеги.
