Алексей Герман: «Мы никогда не говорили, что “Воздух” основан на реальных событиях»
Cкажите, сценарий «Воздуха» создавался на основе каких-то документальных данных? Какое количество там непосредственной правды войны и какое – художественного вымысла?
Алексей Герман. Я думаю, что 50 на 50. Из истории Великой Отечественной мы действительно знаем, что в РККА были летчицы, девушки: три полка, в том числе один истребительный. Мы знаем, что девушки пришли на фронт, но в реальности это произошло гораздо позже, через несколько месяцев, и их никогда не было на Ленинградском фронте. Это фейк, но нам показалось, что это не так важно, потому что мы рассказываем вообще о панораме «женщины на войне», и в том числе хотелось затронуть тему Ленинграда.
Вот это вот первое допущение, которое мы себе позволили, и я абсолютно не вижу в этом никакой проблемы. Мы никогда не говорили, что наш фильм основан на реальных событиях. У некоторых людей возникают по этому поводу какие-то претензии, но мы никогда не утверждали, что делаем фильм на документальной основе.
Действие фильма начинается зимой 42-го года?
А. Г. Да, зима-весна 42-го. Рабоче-крестьянская Красная армия далеко не во всем была готова к войне, о чем, собственно, было известно. Об этом, между прочим, еще и Симонов писал, и другие. Мы это смягчили. У нас рации стоят на всех самолетах, что неправда, но мы иначе не могли – иначе люди не понимали бы, что происходит. Соответственно, где-то мы довольно точны, мы действительно перелопатили большое количество воспоминаний, было огромное количество консультантов. Но, как известно, все консультанты друг другу всегда противоречат – даже, казалось бы, говоря о не такой далекой от нас войне.
В титрах после фильма у вас стоит посвящение вашим бабушкам и дедушкам…
А. Г. У нас же все воевали, так или иначе. Один дед у меня погиб на войне – это Игорь Кармалита с двумя орденами Славы. Моя мама с бабушкой прятались от немцев на Украине. Моя бабушка, мама моей мамы, Валентина Малец, стала Борщаговской, выйдя замуж за замечательного, кстати, писателя Борщаговского, который тоже был ранен на войне. Он был военным корреспондентом, а впоследствии Россия узнала его как автора «Трех тополей на Плющихе». Другой дед, Юрий Герман, в это время был с папой на Северном флоте. Так что война всегда присутствовала, снилась…
«Воздух» – дань памяти вашим предкам?
А. Г. Вообще всем, кто воевал, ну и в какой-то степени моим, наверное...
Лично на меня большое впечатление произвел саундтрек «Воздуха» – странная, нестандартная, но при этом очень атмосферная музыка. Вы впервые работали с Андреем Суротдиновым?
А. Г. Андрей Суротдинов действительно замечательный композитор, мы с ним работаем давно. Это уже третий совместный фильм. Я, честно говоря, даже не знаю, писал ли он вообще для других фильмов, не уверен. Мы как-то нашлись много лет назад, он же в «Аквариуме» играет. Музыка Суротдинова – она какая-то убедительная, небанальная и необщеупотребительная. Это не дешевое клонирование иностранной музыки.
Мне кажется, участие в «Аквариуме» – это в любом случае знак качества. А еще в фильме звучит знаменитая ария Генделя Lascia ch'io pianga, известная нам по фильмам «Фаринелли» Жерара Корбьо и «Антихрист» Ларса фон Триера…
А. Г. Да, конечно. По поводу Генделя я вам так могу сказать. У нас есть замечательный музыкальный редактор Андрей Курченко. В какой-то момент я ему говорю: мне срочно нужна опера хорошая. Мы поговорили, какого она должна быть характера. Он, естественно, уже видел картину и знал, куда эту арию нужно вставить, в какой эпизод. Он прислал разную музыку разных композиторов, мы стали пробовать, подставлять, и встал Гендель.
Скажите, пожалуйста, на этапе работы со сценарием или позже были ли какие-то внешние цензурные ограничения или, может быть, какая-то самоцензура? Вы можете сейчас в ваших фильмах высказать все, что вы думаете, или все-таки приходится считаться с какими-то ограничениями?
А. Г. У меня не было никаких ограничений, меня никто ничего не просил сделать или убрать. Мы, безусловно, с друзьями проговаривали, что какие-то вещи могут вызвать напряжение, что какие-то вещи будут вызывать у некоторой части публики отторжение. Мы это понимали, но меня никто не просил что-то из сценария убрать. Вот буквально сегодня вышел какой-то странный текст по поводу того, что я опорочил Рабоче-крестьянскую Красную армию тем, что показал, что в начале войны не всего хватало и не всё у нас с техникой было хорошо.
Но ведь это же очевидная, признанная всеми правда…
А. Г. Это правда, но видите, правда в головах диванных патриотов, которых очень много, может достаточно сильно трансформироваться: они почему-то считают, что всё было хорошо. Каким образом тогда немцы окружили Ленинград, дошли практически до Москвы, чуть не отрезали Кавказ и как мы в начале войны потеряли огромное количество людей, откуда было столько предателей – это не очень-то понятно, если всё было хорошо. Мы с вами знаем, что фронт стоял в одном месте: фактически это было только в Мурманске. Это было, когда Головко начал войну на несколько дней раньше и начал сбивать немецкие самолеты, и там фронт стоял фактически всю войну. А вот в других местах фронт же не стоял. Мы знали, что это будет вызывать ненависть. Но что тут поделать!
От критики, к сожалению, не застрахован ни один художник, даже самый гениальный…
А. Г. Да, критика раздается со всех сторон – с той, «демократической», стороны меня вообще прямо старательно уничтожают.
Я тоже себе позволю критическое высказывание, если разрешите. Вам не приходила мысль, что, может быть, стоит вырезать сцену с лошадью? Потому что она не совсем так читается, как она задумана, как мне кажется. Навряд ли командир хотел научить молодую летчицу убивать просто ради того, чтобы убивать…
А. Г. В сцене с убийством лошади я хотел сказать другое. Я хотел сказать, что степень ожесточения у командира авиаполка в исполнении Безрукова, степень опустошения от потерь – от того, что эта несчастная Рита погибла, от того, что он не может справиться с ситуацией, от того, что летчики погибают каждые сутки, – такая, что он не находит просто другого способа, как научить ее убивать. Если бы он был в адекватном состоянии, он бы нашел, наверное, какой-то другой способ. То есть это про то, что там все немного сползают в какое-то безумие. Да и летчики-истребители – они по темпераменту другие, чем бомбардировщики и транспортеры. В ВВС всегда, особенно у истребительных, было хуже с дисциплиной, чем везде. Многое очень позволялось на самом деле, как ни странно. Что такое 42-й год, что такое весна 42-го года? Они знали, что реально в Ленинграде происходило. Поэтому я считаю, что это правильно, потому что это показывает то ожесточение и растерянность, и даже немотивированную жестокость, и, наверное, через вот такое кровавое поступление – желание помочь. Я думаю, что по уставу всё происходит на плацах, а на фронте – совсем не по уставу.
Я не про правила и не про устав, я именно про мораль...
А. Г. Мораль должна быть в конце. Я предполагаю, что «Воздух» – это фильм про ожесточение. Это фильм про то, как война видоизменяет человека.
Премьера «Воздуха» прошла в Токио в прошлом году. Как это получилось?
А. Г. Японцам очень понравился фильм. Отборщики Токийского фестиваля посмотрели фильм, он им показался выдающимся, и они его взяли. Мы согласились, потому что фестиваль довольно крупный, и никакой другой фестиваль в Европе или в США был для нашего фильма невозможен по понятным причинам. Японцы смотрели очень хорошо, эмоционально, европейцы постарались просто не прийти на просмотр.
Японцы, наверное, еще не до конца расстались с культурой камикадзе…
А. Г. Естественно. Они во многом похожи на нас, несмотря на то что они гипер-упорядоченные, все ходят в строю. А мы гипернеупорядоченные, но тем не менее какие-то глубинные вещи про смерть, про войну у нас близкие.
Снимая «Воздух», вы держали в уме какие-то образцы кинематографа прошлых, скажем, десятилетий? Естественно, у людей возникают в памяти «А зори здесь тихие», потому что там тоже девушки на войне. А мне лично вспомнился роман Ремарка «На Западном фронте без перемен», потому что в вашем фильме погибают практически все герои, большинство, во всяком случае, – и это показано крупным планом, без ретуши.
А. Г. «А зори здесь тихие», если честно, не самый мой любимый фильм. Он любим народом, но мною не очень любим. На самом деле из советских фильмов, я считаю, лучший фильм про войну – это «Балтийское небо», первая часть. Потому что остальные – они, конечно, любимы народом, они прекрасны и так далее, они очень хорошие, но они, как бы вам мягко сказать, несколько излишне упрощают. Мы же знаем воспоминания летчиков-истребителей, как там что было: это было совсем не так красиво, как в большинстве советских фильмов.
Как в фильме «В бой идут одни старики»?
А. Г. Это прекрасная, замечательная сага, но, как мне кажется, немножко чуть-чуть всё везде смягчено.
Чем вы сейчас занимаетесь после «Воздуха»? У вас творческий отпуск или что-то уже готовится?
А. Г. У меня сейчас творческий отпуск, потому что мы очень устали. Я сам очень устал, а мыслей и идей на будущее у меня полно: с чем у меня нет проблем, так это с идеями. Но, к сожалению, «Воздух» дался довольно тяжело по миллиону причин, очень тяжело выходил в прокат, соответственно, посмотрим, как он пройдет.
Сейчас такая грандиозная рекламная кампания «Воздуха» по «Первому каналу»…
А. Г. По «Первому» и по другим каналам. Конечно. Но послушайте, это довольно сложный фильм, мы никогда этого не скрывали. Это военный фильм, а, к сожалению, военные фильмы в последние годы – они не очень хорошо идут. Потому что военным кино в свое время нас перекормили. В общем, надо выспаться, отлежаться и прийти в себя.
