Алексей Степанюк. Воронка волшебного водоворота страсти
Имя знаменитого петербургского режиссера-постановщика Алексея Степанюка на афише Мариинского театра – это стопроцентная гарантия аншлага. Его спектакли, изысканные и утонченные, сделанные, с одной стороны, всегда неожиданно, с другой – с огромным вкусом, действуют на зрителя как воронка водоворота, которая, захватив человека раз, никогда уже не отпускает. Я ни разу в жизни не видел, чтобы с постановок Мастера кто-то ушел в антракте, а кто-то листал бы свой смартфон. Стилистика его постановок вызывает в памяти образы русского Серебряного века и картинки из фильмов Висконти, но при этом все это лично пережитое и, по сути, совершенно оригинальное.
Помню, как в полусценической постановке «Идиота» в Концертном зале Мариинки меня просто ошеломило решение изобразить Санкт-Петербург при помощи подвешенного к потолку шпиля Адмиралтейства. Сегодня мне посчастливилось поговорить с Мастером лично рядом с его родным театром, в маленьком кафе с говорящим названием «Щелкунчик» – о его новых постановках, о Мариинском театре, о Чайковском, о нашем загадочном и трагическом городе.
Град Китеж нельзя убить
– Алексей Олегович, мы с Вами не разговаривали подробно на творческие темы с допандемийных времен. Но раз уж мы их как-то пережили, хотелось бы узнать: как эти непростые времена сказываются на жизни театра и на Вашей творческой жизни?
– Ответ будет парадоксальным. Мариинский театр жил всегда очень интенсивной жизнью, но с момента пандемии, несмотря на все трудности, творческая жизнь театра стала еще более насыщенной. Стало больше ставиться спектаклей, спектаклей для детей, для семейного просмотра. После пандемии уже больше восьми или даже десяти названий спектаклей для детей было сделано. Я в пандемию месяц лежал в больнице, и Валерий Абисалович Гергиев мне звонил и подбадривал, говорил: Вам нужно выходить, тогда быстрее вылечитесь. И не успел я выйти из больницы – где-то на пятый-седьмой день был на репетиции, собрал всю труппу. У нас с художником Вячеславом Окуневым уже были заготовки к спектаклю «Летучая мышь», и мы поставили его за месяц к Новому году. По-моему, «Летучая мышь» никогда не шла у нас в России в оперном театре – ни в Мариинском, ни в Большом.
– Я слышал, что директора театров называют «Летучую мышь» кормилицей по причине того, что она гарантированно приносит большую кассу…
– Что касается кассы, во время пандемии был период, когда со зрителями было трудно. Но сейчас мы на это никак не можем пожаловаться: сейчас в театр не попасть. А «Летучую мышь» мы решили сделать и академически, и смешно. Я взял пьесу Эрдмана и Вольпина, по которой снят знаменитый советский фильм, потому что я считаю, что оригинальную немецкую пьесу надо ставить на немецком языке, но это будет уже не оперетта для русских людей. Я считаю, что у Эрдмана и Вольпина не самая плохая драматургия, а где-то, может быть, даже с признаками гениальности, и она ничуть не устарела. Потом за фантастически короткий срок в 8 дней мы сделали «Летучую мышь» во Владикавказе и показали ее во время Пасхального фестиваля. Затем мы сделали новую редакцию оперы Сергея Баневича «Из жизни Николеньки Иртеньева» по «Детству» Льва Толстого, перенесли ее из Камерного зала Прокофьева на большую сцену в Концертном зале – с костюмами и декорациями. Недавно была премьера моей новой постановки самой загадочной, самой русской и самой религиозной оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже».
– Насколько я помню, Вы уже ставили «Китеж» в Мариинке…
– Это было в 1994 году, на второй год моего пребывания в Мариинском театре – почти 30 лет назад. Кроме очень красивых костюмов Ирины Чередниковой от той постановки ничего не сохранилось, артисты все были другие, да и я не смог бы скопировать ту постановку, потому что я не всё уже помню. В нынешней постановке автор сценографии и декораций был я. Было очень трудно, потому что были сжатые сроки и я не очень хорошо себя чувствовал, но постановка получилась во многом благодаря нашей новой солистке, которую я считаю мировой звездой, – это Ирина Чурилова. Она спела Февронию. Еще в «Китеже» мне очень помог хореограф Илья Устьянцев, он был моим ассистентом. А теперь он сам ставит спектакли в Мариинском и в других театрах. Перед закрытием сезона вышла огромная работа очень хорошего режиссера Константина Балакина – «Нюренбергские майстерзингеры» Вагнера. Балакин сумел вдумчиво охватить это огромное полотно.
О молодых
– Вы работаете не только в Мариинке, я видел Ваши уникальные постановки со студентами консерватории…
– За это время со студентами консерватории я поставил «Пиковую даму»: представляете, там были Графиня и Лиза с первого курса.
– А мне иной раз студентов слушать интересней: у них еще нет рутины, скуки, отработанных клише, иногда бывает удивительная свежесть восприятия. Когда я недавно был у вас на экзамене, я еще раз в этом убедился.
– Вы были на экзамене, где пели в основном студенты второго и третьего курсов, они как раз уже прошли школу «Пиковой дамы». Много студентов приезжих, с Урала, и, как всегда, с Урала и из Сибири хорошие, сильные голоса. Многие педагоги против того, чтобы студенты начинали с серьезных оперных работ, предлагают им петь этюды про то, как встретились лиса и заяц. Но я так не считаю. Я уже три года руковожу в консерватории кафедрой оперной подготовки и стараюсь там собрать молодых педагогов, которые не теоретики, а уже сами работают в театре с живыми артистами. Я же стараюсь рассказывать студентам такие вещи, чтобы у них просыпался интерес к русской культуре, к городу, в котором они живут, к камням, по которым они ходят. Что такое вот этот пятачок, на котором находятся и Мариинский театр, и консерватория, что такое улица Декабристов, бывшая Офицерская.
Петра творенье
– Знаете, недавно где-то услышал, что школьникам младших классов предложили задать свой вопрос Богу. И вот вопрос одного десятилетнего мальчика меня просто потряс: «На земле столько бед и страданий, чтобы людям не страшно было умирать?» А Ваш совет: как жить в нашем городе так, чтобы не пойти по пути Лизы и Германа и не смотреть на жизнь так печально, как этот десятилетний мальчик?
– Город у нас прекрасный и страшный в одно и то же время, и он, конечно, тяжелый особенно для тех людей, которые в него откуда-то приехали жить. Во-первых, они попадают в очень сложный климат, затем – в сложную нравственную атмосферу человеческих отношений. Но сейчас как-то всё сравнялось. Если вспомнить мое детство и юность, а я родился здесь, тогда молодежь и более взрослые люди жили другим – тогда бушевали страсти, тогда Нева выходила из берегов. Я сам подвержен депрессии, пристегнут к этой очень нехорошей болезни. Депрессия – это не плохое настроение, это изменение химического состава человеческого мозга, страшное заболевание. Бывают панические атаки, это выглядит примерно так: в зимние морозные дни, особенно когда светит солнце, возникает иногда самое ужасное состояние. Выходишь из дома на Торговую улицу, как она раньше называлась, солнце слепит, сдавливает виски, закладывает уши, глаза песком набиваются, и через три минуты весь пуховик становится мокрым от холодного пота. И я стою и думаю, куда идти: в театр или обратно домой. Может быть, для искусства было бы лучше, чтобы я шел обратно домой. Но я иду в театр, где особенно в последние годы мне очень трудно начинать репетицию, присутствует страх, как у Германа. По-русски, кстати, страх и страсть слова одного корня. Но начинаешь репетировать, и все проходит… У молодых людей сейчас лучше, спокойнее, но для наших душ, для формирования романтического типа человека сейчас ситуация хуже. Но жить при этом легче.
– Вы приходите на репетицию в театр, и в результате возникают спектакли, которые с восторгом смотрят тысячи людей! А молодые люди сейчас, кажется, больше увлечены карьерой, успехом, чем страстями…
– Как и везде, но ведь и у Пушкина в «Пиковой даме» Герман тоже увлечен деньгами, хотя у Чайковского опера совершенно о другом: там деньги присутствуют, но там есть и любовь. Очень странная любовь, очень необычная. Я всегда говорю молодым людям, артистам: придя к девушке на свидание, что вы ей говорите? А как вы можете объяснить мне такое: человек пришел к девушке на свидание (Герман к Лизе), влез в окно, она вся трепещет, взволнованно спрашивает, потому что она его уже тоже полюбила: «Зачем вы здесь, безумный человек?» На что он ей отвечает: «Проститься…»
– По-моему, это типично петербургская психиатрия.
– А кто не псих? Вообще, большинство творцов, созидателей, людей искусства – это психи, которые бродили по улицам Петербурга, как герои Пушкина, Гоголя и Достоевского.
О новом сезоне и о путях режиссуры
– Совсем скоро в Мариинском театре начнется новый сезон. На что бы Вы посоветовали сходить нашим читателям?
– Сезон открывается 2 сентября моим «Градом Китежем», о котором мы уже говорили, а 7-го – моя же постановка оперы Чайковского «Орлеанская дева», которую вы не увидите и не услышите сегодня больше нигде во всем мире. У нас четыре замечательных певицы исполняют труднейшую партию Жанны д’Арк. Последняя Жанна у нас совсем молодая девушка – выпускница консерватории этого года Зинаида Царенко, она получила золотую медаль и Гран-при на нынешнем конкурсе Чайковского. Мы с ней два года постепенно готовили эту партию, и она с этим более чем справилась. Это большой настоящий дебют. Нашей «Девы» не было бы без Ирины Соболевой – ведущего концертмейстера театра, – мы с ней сотрудничаем с первого моего дня в Мариинском, с постановки «Садко» в 1993 году. Ирина Соболева в самые горячие дни пандемии сумела подготовить всю музыкальную часть этой сложнейшей оперы в режиме ОНЛАЙН!
– А в какую сторону, на Ваш взгляд, развивается сегодня оперная режиссура?
– Если находится режиссер, который слышит и видит музыку, какие глубинные темы затронуты в произведении, какие стоят за той или иной фразой, то можно делать всё что угодно. Но лично я не такой человек. Я наталкиваюсь на эти глубины – и тут же я понимаю, что на унитазе Ленского не посадишь, чтобы он в этот момент пел «Куда вы удалились…». Я не хочу говорить ничего плохого о своих коллегах, я могу только говорить о том, что мне что-то не близко. Но если на сцене идет помойка, а в это время я слышу музыку Чайковского, – это безобразие. Была эра Чернякова, я не могу сказать, люблю я это или нет, потому что любовь вообще такое понятие, о котором мало кто чего знает. Я могу сказать только, что мне это понимание классики не близко. Но у Мити Чернякова просто так ничего нет, он умный человек, он всегда понимает, чего он хочет. И он любую мизансцену в опере, любого героя ведет к финалу. Часто это получается совершенно шокирующе, потому что мы понимаем эту музыку по-другому. Грэм Вик тоже знал, что делать, он умный. Но вот иногда бывает так, что ум хуже, чем дурость. Однако очень часто за это неблагодарное дело – оперную режиссуру – берутся дураки, авантюристы, которым нужно выпендриться и при этом сказать: а я вот так вижу! И хочется тогда спросить в ответ: а кто ты такой, что ты так видишь? Как мне сказала одна из моих немногих друзей в театре – концертмейстер Марина Мишук: «Мы счастливы и несчастливы оттого, что за всю нашу жизнь мы видели слишком много хорошего».
