Андрей Бурлака: «Мы не боролись с советской властью. Это она боролась с нами»
Автор трехтомной энциклопедии петербургского рока, охватывающей период с 1965-го по 2005 год, музыкальный журналист и продюсер Андрей Бурлака считает, что в городе на Неве обязательно появятся площадь Виктора Цоя и проспект Сергея Курёхина. О том, что рок-н-ролл жив, о причинах популярности винила и почему в его энциклопедии никогда не будет Шамана, он рассказал в интервью «ЭГОИСТУ»
Андрей Петрович, в интервью нашему журналу Алексей Вишня сказал, что русский рок умер. Вы согласны с ним?
Андрей Бурлака. Мне кажется, он имел в виду не рок как таковой, а музыку своего поколения. Эта культура пришла к некоему завершению. Она развивалась, открыла все, что хотела открыть, использовала все, что накопила мировая культура, и, может быть, внесла в нее свой вклад, но развиваться дальше, объективно говоря, ей некуда. Поэтому можно сказать, что она как таковая закончилась. При этом появляются новые исполнители и группы, записываются новые песни, иногда очень хорошие.
Иногда?
А. Б. Естественно. Хитов не может быть много, хит – вещь штучная. Но говорить о смерти жанра нелепо. Мы же не говорим о смерти самодеятельной песни или джаза. Просто заканчивается некий этап, и это естественный процесс. Когда Борис Гребенщиков* пел о том, что рок-н-ролл мертв, он имел в виду совершенно другое. Рок-н-ролл – это очень зыбкое пространство. Есть музыка элитарная, для понимания которой нужна специальная подготовка: желательно окончить консерваторию или иметь искусствоведческое образование. А есть музыка, которая звучит из каждого утюга, иногда это и музыкой не назовешь. То пространство, которое между ними, и называется рок-н-роллом. Там есть и абсолютно честная музыка, есть и созданная на продажу.
В последнем ничего плохого нет, потому что еще Пушкин говорил: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». В конце концов, я сам радуюсь, когда мои книги продаются, и если не вижу их в букинистических магазинах, значит, их читают. Пока будет существовать пространство между элитарной музыкой, написанной из головы, и массовой, написанной селезенкой, до тех пор будет существовать рок-н-ролл и всегда найдутся люди, которым будет чем поделиться.
А сегодня есть чем делиться?
А. Б. Умный человек всегда найдет чем поделиться. Другое дело, что есть массовый интерес, а есть люди понимающие, тонкие, ищущие, как говорил герой Стругацких Саул Репнин в «Попытке к бегству», странное.
Меня никогда не интересовала массовая музыка. Если друзья, которым я помогал как продюсер выпускать пластинки, стали популярными, то это говорит о том, что с моими вкусами совпали вкусы большинства россиян. Я не стремился угадать, что им понравится, наоборот – делился тем, что было интересно мне, и оказалось, что это понравилось другим.
И со многими попадали в точку…
А. Б. «ДДТ», «АукцЫон», «Чайф», «Чиж & Co». Это самое известное, что я выпускал. Некоторые и без меня добились бы известности, но тем не менее я поучаствовал в этом.
Вас не смутило, что Чиграков немного опошлил финал фронтовой песни про танкистов: в оригинале было «каков у парня был конец», а у него – «какой у парня…»?
А. Б. Я думаю, что когда современный модный певец поет песни времен войны, то он делает это не для того, чтобы прославиться. Песня зажила новой жизнью, и, в принципе, это хорошо. Хотя я тоже многие музыкальные инновации воспринимаю осторожно. Чиж не пошлил, он просто плохо помнил оригинал.
Сегодня отовсюду мы слышим призывы к традиционным ценностям. Русский рок появился и развивался вопреки официальной идеологии. Какое влияние на него могут оказать традиционные ценности?
А. Б. Я совершенно не понимаю, что это такое.
Например, в них входят семейные ценности.
А. Б. Я женат сорок два года. У меня двое детей. Что на это можно возразить?
Так могут ли они оказывать влияние на развитие музыки?
А. Б. А как она могла развиваться в рамках абсолютно бессмысленного, искусственного социалистического реализма? Это термин придумали коммунистические идеологи. Был тогда такой Михаил Андреевич Суслов, который ходил в одних галошах пятьдесят лет. Потом вместо него какой-то Сурков был… Простите, я таких людей даже в качестве оппонентов не рассматриваю и не стал бы с ними дискутировать. Это ниже моего достоинства.
Недавно в Госдуме озаботились внешним видом артистов и даже предложили как-то узаконить дресс-код для них, чтобы все одинаково одевались. Как вы думаете, зачем им это нужно?
А. Б. Это идиотизм. Уравниловка в одежде – это совок. А, собственно, там и молодых-то нет. Все они были членами КПСС и шли в нее не по зову души. Конечно, были и такие, кто хотел что-то сделать лучше, но выбивались карьеристы. Их никакое творчество не интересует, для них главное – карьера.
Как вы относитесь к конкурсу «Евровидение»?
А. Б. Он появился в 1956 году, и это было важно, потому что время было тяжелое – Европа восстанавливалась после войны. Тогда только-только появилось телевидение, оно немножко отрывало людей от будничных дел, показывая красивую картинку на «Евровидении», объединяя их всех в соревновании. Сам фестиваль сыграл важную роль. Там появились замечательные исполнители, но когда Европа успокоилась от послевоенного времени, его рейтинг пошел вниз. Потом неожиданно в 1974 году АВВА влила в этот фестиваль новую жизнь, и артисты снова стали стремиться на него. Какое-то время он действительно держался, были популярные группы Brotherhood of Man, Teach-In… А потом опять скатился, и сейчас, в отличие от рок-н-ролла, он реально умер. То, что сегодня называется «Евровидением», не имеет никакого отношения к тому, с чего оно начиналось. Песни, которые там исполняются, на улице никто не поет.
Поскольку Россию больше не пускают на этот конкурс, наши чиновники от культуры решили придумать свой – «Интервидение». Как вам такой ответ Чемберлену?
А. Б. Это опять, извините, все от советской идеологии. Есть советское, а есть совок. Совковое – это пережиток.
Всем понятно, какие участники будут на нем: страны Азии, Африки. Может ли быть толк от него?
А. Б. Посмотрим, будут ли петь на улицах эти песни этого конкурса, который пытаются навязать нам кремлевские мечтатели о тугом кошельке. Нашему поколению тоже навязывали «идеологически верное», а мы пели то, что волновало нас. Понимаете, мы не боролись с советской властью, это она боролась с нами. Главный идеолог Михаил Андреевич Суслов навязывал какие-то нелепые установки, но он совершенно не понимал, что стрелки часов движутся вперед, человечество развивается.
Сейчас пишу мемуары, для себя лично, чтобы просто вспомнить. У меня появилось ощущение, что я должен рассказать именно о советской власти, о коммунистической партии, которая к идеям Карла Маркса не имела никакого отношения. Я думаю, если бы он приехал в Советский Союз в брежневские времена, он пришел бы в ужас. Ни о чем похожем Маркс не писал и не мечтал.
Мне кажется важным рассказать сегодняшнему читателю об этом феномене. Коммунизм в представлении советских так называемых коммунистов был вселенской казармой. Они мечтали, чтобы весь мир был огромной казармой, где все по звонку, все одинаково одеты, одинаково думают, одинаково голосуют.
И кто не работает, тот не ест.
А. Б. Да. Представьте картинку: человек рубит дрова. Они нужны советской власти, ими что-то топят. Топор приводит дрова в товарный вид, а человек, по их представлению, всего лишь инструмент, который заставляет топор двигаться. У этого человека нет никакой личной жизни, интересов, увлечений. В этом, собственно, и была вся советская власть, она не учитывала человека.
Тогда откуда сегодня у молодых ностальгия по Советскому Союзу?
А. Б. Это иллюзия. Молодежи сегодня симпатизировать особо нечему, поэтому она ищет идеалы в прошлом.
А как вам такие аргументы: дешевая колбаса, бесплатные квартиры и летом путевки в Сочи?
А. Б. Это тоже иллюзии. Иногда можно встретить статьи, например, в Дзене, о том, что у кого-то дядя в те времена получал триста рублей, тыры-пыры. Простите, мой папа был директором завода – большого комбината стройматериалов, и, возможно, он-то и получал триста рублей. Мама была и заведующей поликлиникой, и главврачом, но она никогда не получала триста рублей. Да и что на это можно было купить? Все в очередь и по записи. О советских временах сейчас больше бесконечного вранья, да и тогда тоже врали, но нынешнее вранье в сотни раз больше и нелепее.
У вас замечательная семья, вы окончили престижный вуз в Ленинграде и стали заниматься рок-музыкой. Почему?
А. Б. Мое музыкальное образование началось еще в детстве. Мама обожала оперетту, поэтому еще ребенком я слушал Кальмана, Штрауса, Оффенбаха, Легара. А там главное – мелодия, кстати, позитивная, и сюжет всегда заканчивается хеппи-эндом. Впоследствии на это легли The Beatles, но моей первой большой любовью были не они, а Deep Purple, Led Zeppelin, Creedence, T.Rex, Doors, Rolling Stones, а слушал я сотни других. Я никогда не рассматривал музыку в качестве работы. Мальчик из хорошей семьи: школа, институт, аспирантура – вот такая карьера могла быть у меня. Когда заканчивал институт, мне предложили остаться на кафедре, но когда увидел аспирантов, хороших ребят, то узнал, что все они получали восемьдесят рублей.
Пластинками стал увлекаться еще в начале семидесятых. А когда в конце десятилетия появились первые дискотеки, мне предложили провести ее в институте. Тогда они были совершенно другими, не то что сейчас. Я выходил на сцену, садился в кресло и рассказывал про группы, ставил пластинки, люди слушали. Потом появилось другое направление – концерты звукозаписи. Сейчас такое странно представить, но что было, то было. Во Дворце молодежи я и еще несколько замечательных ребят рассказывали в клубе «Фонограф» о музыкальных явлениях, ставили музыку и показывали слайды.
Потом появились дискотеки, куда люди приходили просто потанцевать. Тогда мы с Сергеем Прянишниковым стали заниматься ими. Он придумал лазейку: дискотеки устраивали в общежитиях, куда мы приезжали со своей аппаратурой. Естественно, мы зарабатывали на этом деньги, небольшие, но и это было больше, чем у аспирантов. Тогда я подумал, что нет смысла идти в аспирантуру, и устроился работать по специальности в объединение медицинской техники «Красногвардеец» на Аптекарском. Занимался разработкой оптико-электронной аппаратуры.
Но как вы стали Пименом ленинградского рока?
А. Б. В 1984 году президент рок-клуба Николай Михайлов пригласил меня заниматься рекламой и информацией. Реклама тогда была условной, а информацию надо было собирать. Мы создали рок-бюллетень, образовалась какая-то редакция. В 1985 году группе «Аргонавты» исполнилось двадцать лет, и я хотел рассказать о них. Когда стал расспрашивать музыкантов, выяснилось, что они путаются в датах, и мне пришлось уточнять информацию. Например, для того чтобы установить дату концерта, сверял буквально по надписям на фотографиях.
В то же время я купил за сумасшедшие деньги – сто рублей! – западную рок-энциклопедию и однажды похвалился ею перед Геннадием Барихновским из группы «Мифы», а он сказал, что у питерского рока есть своя история. Эта тема засела у меня в голове, и потом решил написать об этом. Начал с тех же «Мифов», а потом пошел по другим музыкантам и стал записывать информацию: где, как, зачем, кто… Я воспитан на энциклопедии. И эта работа продолжается до сих пор.
У меня вышло много книг о рок-музыке, но эта работа никогда не была для меня главной. Я не рассматриваю себя как практикующего журналиста, хотя в восьмидесятые меня часто публиковали в разных изданиях, а телевидение снимало чаще, чем Бориса Николаевича Ельцина.
Как бы вы оценили популярного Шамана?
А. Б. Совершенно точно, что он никогда не войдет в мою энциклопедию.
Почему?
А. Б. Я бы сказал, что рылом не вышел.
Ух ты! А что с ним не так?
А. Б. Мне не интересно то, что он делает. Голос у него есть, но он молодой конъюнктурщик.
А Ларису Долину включите?
А. Б. Она будет упомянута, но ее творчество меня не интересует.
Опера и балет были заимствованы из западной культуры. Тем не менее можно назвать несколько русских опер и балетов, которые знают в мире. Почему этого не случилось с рок-музыкой?
А. Б. Эти жанры классические, они и при советской власти имели поддержку. Рок-музыка – это все-таки самодеятельность. Если бы нашим музыкантам в шестидесятые годы разрешили записываться и издавать пластинки, они были бы ничем не хуже. Мне интересна наша музыка, которая поется на русском языке. Англоязычный рок все-таки рассчитан на продажу, стремится выйти на мировой рынок. С моей точки зрения, в этом ничего плохого нет, просто другой подход.
При этом в Германии есть интересные группы, которые поют только на немецком и известны только в Германии. В Италии есть чудесный арт-рок, поется на итальянском, и нигде, кроме Италии, о нем ничего не знают. Русскоязычный рок, если бы его разрешили, все равно остался бы на нашем уровне, разве что был бы более распространен и в каждом доме были бы пластинки не только Бернеса, Шульженко, Лещенко, но и «Мифов». Но на мировом уровне у нас есть инструменталисты, в этом жанре язык не нужен. Например, Сергей Курёхин или Игорь Бутман.
Альберт Асадуллин в интервью нашему журналу рассказывал, что когда в 1975 году была поставлена первая советская рок-опера «Орфей и Эвридика», то официально она называлась «зонг-опера», поскольку слово «рок» было запрещено. Как вы думаете, почему советская власть так боялась этого слова?
А. Б. Совершенно непонятно. Оперы не боялась. Балета тоже не боялась. Для меня это еще один пример идиотизма советской власти. Была попытка заменить его словом «ВИА», то есть вокально-инструментальный ансамбль. Откровенно говоря, это американская модель: композитор пишет музыку, поэт – стихи, а исполнители могут быть разные. Люди старшего поколения помнят, что так и было: разнообразные ВИА пели песни разных композиторов. Конечно, это конвейер, но встречались и исключения. Например, замечательная, с моей точки зрения, группа «Ариэль». Они тоже проходили по разделу ВИА, но сами писали песни.
Еще одним таким феноменом были «Песняры». Когда я впервые услышал их на концерте в Ленинграде году в 1973-м, то вспомнил свое детство. Меня тогда как-то отправили к родственникам в Белоруссию, в Витебскую область, и я прожил там недели две. Тогда я уже ходил в музыкальную школу и запомнил несколько мелодий песен, которые пели в деревне. И вот на концерте «Песняров» услышал их снова. Владимир Мулявин ничего не придумал, сохранил тексты, аранжировал и сохранил мелодии.
Насколько, на ваш взгляд, был прав Александр Градский, называя себя патриархом русского рока?
А. Б. Это трагедия немного. С одной стороны, он был щедро наделен природой, но у него нет школы. Он мог научить, как правильно пользоваться голосом, но таких вокальных данным, которые ему дал Господь Бог, ни у кого нет. И объективно говоря, у него есть замечательные альбомы, но песен, которые пели бы на улицах, нет.
Его группу «Скоморохи» можно считать первой рок-группой?
А. Б. Я хотел включить их в свою энциклопедию, а потом понял, что это был скорее проект. Когда у Градского была необходимость, он собирал музыкантов, они что-то делали, а потом расходились, и каждый занимался чем-то своим.
Извините, не могу не спросить о Викторе Цое…
А. Б. Я не скажу, что мы были близкими друзьями, но много общались. Он всегда относился ко мне, как молодой человек относится к старшим, – с очень большим уважением. И я взял у него первое большое интервью, поместив его фото на обложку своего журнала «РИО».
У вас была большая разница в возрасте?
А. Б. Он был младше меня на семь лет.
В последнее время его продюсером был Юрий Айзеншпис. Можете объяснить, что у них было общего?
А. Б. Это абсолютнейший миф. Айзеншпис был директором группы «Кино» с февраля до мая 1990 года. В мае был последний концерт группы, потом Цой отдыхал… При Айзеншписе не было записано ни одной песни, не было снято ни одного клипа.
Но были же концерты на стадионах…
А. Б. Первым концерты «Кино» на стадионах организовал Юрий Владимирович Белишкин, он занимался их концертами с конца восьмидесятых. До этого этим занималась Марьяна Цой, замечательная женщина, но организовать концерт выше «красного уголка» она не могла. У нее не было такого опыта. Именно Белишкин организовал первый концерт «Кино» в «Юбилейном» в сентябре 1988 года. Белишкин организовал запись последнего прижизненного альбома «Звезда по имени Солнце» в студии Валерия Леонтьева. На тот момент Витя встретился в Москве с девушкой, и у них сложились отношения. Получилось так, что он уехал туда. Он звал Белишкина в Москву, но Юрий Владимирович отказался, и все музыканты группы тоже. И получилась странная ситуация: Белишкин вроде бы как не увольнялся, музыканты в Ленинграде, а Цой в Москве.
Айзеншпис действительно еще в шестидесятые годы участвовал в музыкальном процессе, устраивал для музыкантов концерты, но, мне кажется, это было больше ради денег. Потом он сел на долгое время, а когда вышел, то сначала обратился к Липницкому с предложением стать директором группы «Звуки Му». Но Мамонов сказал, что не хочет видеть рядом такого человека. У Айзеншписа не было денег, чтобы вложить в «Кино», группу и так уже все знали. Это скорее она снабдила его связями…
Почему же Цой выбрал его?
А. Б. А ему было все равно в тот момент.
Вы смотрели фильм Учителя «Цой»?
А. Б. Абсолютная выдумка, на мой взгляд.
Насколько, по-вашему, прав сын певца, подав на режиссера в суд?
А. Б. С одной стороны, думаю, может, он прав, а с другой – может быть, не стоит лишний раз привлекать внимание к этому факту? Собака лает – караван идет. Если я слышу какие-то глупости, то просто игнорирую, не отвечаю.
А как вам памятник Цою, который поставили на проспекте Ветеранов?
А. Б. Я участвовал в выборе варианта, на конкурсе их было довольно много. Кстати, Белишкин выбрал тот же вариант, что и я. Но поставили другой, по-моему, за ним стояли деньги. Не самый страшный памятник. Мы с Белишкиным помним Виктора немножко другим, поэтому нам обоим понравился другой вариант. Кстати, на Марсовом поле есть памятник Суворову, который совершенно не похож на Александра Васильевича.
Там аллегория, а тут, кажется, получился пионер-герой, только горна не хватает…
А. Б. В общем, да, пионер-герой.
В «Камчатке» бываете?
А. Б. Бываю, но, если честно, мне слушать там нечего. Когда там современные певцы поют песни Цоя, то зачем мне это? Тем более они даже не пытаются внести что-то новое. В шестидесятые годы мы не могли «живьем» послушать битлов, поэтому наши музыканты пели их песни, стремясь приблизиться к оригиналу. Сейчас, когда информации хватает, было бы интереснее найти в чужой музыке что-то свое. Когда в «Камчатке» пытаются петь как Цой, то понятно же, что как он не споют никогда.
Вы уже несколько лет вы пытаетесь снять фильм о петербургском роке, но ничего не получается. Почему?
А. Б. Не совсем верно. Я года полтора назад обсуждал идею такой работы с режиссером Сашей Поздняковым: он, кстати, занимается историей «Ленфильма», но пока мы оба заняты другими вещами. Я все же пишу книги, а не сценарии. Но если сложится, готов попробовать силы в новом для себя качестве.
Ленинградский рок-клуб вполне мог стать брендом города, и если не таким, как Эрмитаж, то хотя бы как «Аврора». Тем не менее чем больше проходит времени, тем меньше людей знают о том, какой вклад в развитие русского рока внес он. Как вы думаете, может ли когда-нибудь в Петербурге появиться музей русского рока?
А. Б. Я оптимист, поэтому надеюсь, что еще при нашей интересной жизни мы сможем пройтись по бульвару Майка до площади Цоя, а потом выйти к Неве по проспекту Курёхина. А те, кто не застал этих людей, прочитают о них в моих книгах. И фильмы посмотрят. Художественные.
Какую музыку сами слушаете?
А. Б. Самую разную. Много раз слышал комплименты моему плейлисту на страничке «ВКонтакте». Собственно, я делал его не для того, чтобы похвалиться, а включал в него те песни, которые нравятся мне. Мы не первое поколение, которое открыло для себя рок-н-ролл, но открывая эту музыку, хотели делиться ею. В принципе, я и артистов как продюсер находил так же. Мне хотелось поделиться с максимально большим количеством народа, занимался этим из просветительского интереса найти людей, которые были близки духовно. Я точно не слушаю попсу, шансон и экстремальный металл.
Вы можете объяснить, почему в последнее время стали популярны виниловые пластинки?
А. Б. В шестидесятые годы человечество достигло пика во всех сферах творческого развития. Тогда снимали замечательные фильмы, ставили потрясающие спектакли, музыка – рок, джаз, регги, электронная – была на подъеме. Это продолжалось до середины семидесятых, а потом все поглотила коммерция. Винил тоже атрибут шестидесятых, и возвращение к нему – своего рода ностальгия. Я ожидаю, что в ближайшем будущем может появиться увлечение настоящими бумажными книгами. По крайней мере, меня греет такая мысль.
___
* Борис Гребенщиков, физическое лицо, внесен Минюстом РФ в реестр иностранных агентов.
