Анна Дюкова: желание Игры

Лицо актрисы Анны Дюковой, напоминающее красавиц с полотен венецианцев эпохи Возрождения, легко узнаваемо. Без малого сорок киноработ, роли, как правило, не главные, но сыгранные настолько ярко и убедительно, по Станиславскому – верно, что забыть их невозможно. Однако главное служение Анны – на сцене СПб театра юных зрителей им. А. А. Брянцева. В этом году многолетнее плодотворное творчество Анны было оценено государством – ей присвоили звание заслуженной артистки России.

Анна, я не так давно посмотрел в ТЮЗе ваш «Контракт». Там вам приходится играть заглавную роль – Топ-менеджера (без имени) или по-русски – стервы-начальницы, издевающейся над своей подчиненной. Справляетесь с этой задачей вы поистине блестяще! У меня возник вопрос: как вы после спектакля выходите из роли и приходите в себя? Потому что даже у зрителя послевкусие остается довольно тяжелое… А вам-то каково?

Анна Дюкова. Во-первых, к этому спектаклю надо готовиться, наверное, больше, чем ко всем остальным. Конечно, он оставляет некое послевкусие – и, к счастью, каждый раз, наверное, разное. Тема тяжелая, я понимаю ваш вопрос. Но все равно это моя работа, поэтому ситуацию нужно немножко отпустить, отстраниться от нее. У нас с Алисой (Алиса Золоткова – исполнительница роли Эммы. – Прим. авт.) есть традиция: после этого спектакля мы обязательно с ней собираемся вместе в гримерке и как-то выдыхаем. Это либо сигаретка, даже если мы не курящие, либо что-то еще. Я очень рада, что вы заметили нелегкий характер этого спектакля, потому что внешне вроде как сидит актриса на стуле целый час и почти ничего толком не делает. Просто бла-бла-бла.

В моральном смысле ситуация тяжелая – полная безысходность: человека ломают через колено, шантажируя заработком, его местом под солнцем. И человек ломается – во всяком случае, автор пьесы другого варианта не предлагает…

А. Д. Не только моральное содержание, но и сам ритм пьесы Майка Бартлетта очень жесткий: прописано все вплоть до пауз. Там как в нотной партитуре: если стоят два пробела, то это большая пауза, если один, то маленькая. То есть помимо содержания там еще есть и форма, которая тоже требует исключительной концентрации. И еще твой партнер, сидящий за десять с лишним метров от тебя, – надо как-то суметь поймать его дыхание. Бывали спектакли, когда не можем мы друг друга почувствовать через это расстояние, ну просто никак! И тогда спасает форма. И уже через форму мы все-таки потом как-то соединяемся.

Скажите, пожалуйста, как вы думаете, автор «Контракта» Бартлетт – это такой англичанин, который ненавидит Америку, американщину?

А. Д. А почему Америка? Это Англия. Речь идет об Англии. Мы были в Шотландии, в Эдинбурге на известном международном театральном фестивале, и мы с Алисой так поняли, что для них эта пьеса никакая не антиутопия – это абсолютно психологическая драма из их реальной сегодняшней жизни. 

Да и у нас, в России, такое сейчас тоже встречается…

А. Д. Сейчас – да, конечно. Но мы в свое время были воспитаны идеалистически, на каких-то стремлениях, идеалах, на свете, что ли. К таким ситуациям, какая описана в «Контракте», мы относились как к замятинскому «Мы». Майк Бартлетт ненавидит эту систему, уничтожающую человека, а система может быть где угодно, хоть в Америке, хоть на Луне.

Мне показалось, что Бартлетт в «Контракте» выводит на чистую воду так называемую протестантскую этику, которая, начавшись с того, чтобы выискать некую кристально чистую христианскую мораль, с течением времени пришла к своей противоположности – чистому антихристианству, сатанизму, убийству: я имею в виду эпизод, когда Топ-менеджер заставляет Алису сделать аборт со всеми последующими ужасами. Ведь незыблемость пунктов Контракта, по сути своей, в истоке происходит из знаменитой фразы Мартина Лютера: Ich stehe hier, ich kann nicht anders – «Я стою здесь, не могу иначе». 

А. Д. Ich stehe hier. Иногда кажется, что великим людям надо ничего не говорить. Потому, что все сказанное обязательно сбудется. 

Скажите, в профессии актера что для вас наиболее важно, наиболее привлекательно, а что, может быть, представляет собой некий побочный, иногда нежелательный эффект?

А. Д. Я не думаю, что я сейчас открою что-то новое. Наверное, те, кто идут в артисты, делают это, во-первых, из желания Игры. Ведь в жизни играть нечестно, и это всегда чем-то чревато. По сути, игра в жизни – это манипуляция, и я это не приветствую. А на сцене можно играть и жить десятками разных жизней. Так интересно побыть другим человеком и поговорить таким текстом, который в жизни ты никогда не произносишь. Это, наверное, такое интересное исследование себя через других людей, в которых ты играешь.

Я могу вас понять: я никогда, к сожалению, ни в каком театре не играл, даже в любительском, но из тех драматических текстов, которые мне известны, мне больше всего хотелось бы сыграть пушкинского Сальери, хотя я считаю, что я на него совсем не похож, и, может быть, именно поэтому и хочется побывать в его шкуре.

А. Д. Вы знаете, я когда, например, начинаю что-то репетировать, мне категорически кажется, что это не я. Что я не похожа ни на этого, например, положительного персонажа, ни вот на эту сугубо отрицательную даму, а на самом деле в каждом человеке есть всё. Когда ты начинаешь любить своего героя, в тебе находятся иногда такие интересные черты, о которых ты и не догадывался.

Анна, вы пошли опасным путем, потому что я тогда спрошу вас: а есть ли в вас что-то от Топ-менеджера из «Контракта»? 

А. Д. Ну вы же видели, что есть. Понятно, что я бы не хотела ею быть и я бы ни за что не сделала такой выбор в своей жизни. Но, конечно, во мне есть какие-то черты оттуда – строгость, наверное. Я играю там «дьявола» или представителя дьявола, да, конечно, но это всего лишь мое исполнение, это мое тело, это мой голос, даже где-то моя душа, естественно. Но вы знаете, в конце спектакля – я вам открою маленькую тайну, – когда я отворачиваюсь и звучит Lacrimosa из «Реквиема» Моцарта, мне всегда очень сложно сдержать слезы. Такое у меня отчаяние от того, что происходит в тексте драмы…

Да, Бартлетт мастерски показывает, что, хотя Эмма физически и осталась жива, ее погибшую душу нужно помянуть заупокойной молитвой – гениальный драматический ход! Я, честно говоря, думал, что в финале драмы выяснится, что Топ-менеджер – это вообще не человек, а машина, робот.

А. Д. Мы так на самом деле и пытались решить. Топ-менеджер – человек, превратившийся в машину, ведь если говорить о роли, в ней нет вообще никакого развития, что для артиста достаточно скучно. Она как начала злодейкой, так злодейкой и закончила – она никак не меняется по течению пьесы. И поэтому я считаю, что, по сути, это не человек, а некая человеческая машина, потому что любой человек меняется. Я, например, Анна Дюкова, в конце спектакля очень переживаю. И знаете, как страшно бывает взглянуть на зрителя? Потому что зритель-то меня начинает ассоциировать с Топ-менеджером. И когда мы выходим на поклон, поднимаясь на стол, повисает тягостная тишина. Никогда нет аплодисментов до того, пока я не скажу «спасибо». Все сидят и смотрят на меня, как на нечто ужасное. И только после того, как я человеческим голосом говорю «спасибо за внимание!», публика выдыхает, и начинаются аплодисменты. 

Анна, в этом году вы получили звание заслуженной артистки России. Как вы к этому относитесь? 

А. Д. Да, 15 ноября, а указ о присвоении звания был подписан президентом еще 6 сентября. Это не показатель ни таланта, ни каких-то особенных достоинств, это просто некое стечение обстоятельств. Спасибо, что меня отметили! Я служу в театре уже, наверное, 25 лет. Представляете? Четверть века! У меня ощущение, что, конечно, это все было только вчера и что я молода и свежа, как майская роза, но, увы, это все уже не так. В театре есть гораздо заслуженнее меня, но я все равно, конечно, порадовалась: не буду же я стыдиться того, что мне дали это высокое звание! Я просто знаю, с каким трудом наш директор Светлана Васильевна Лаврецова в министерстве с шашкой наголо «выбивает» все эти звания. Ну и молодец, потому что званий у нас не было, я думаю, лет десять точно, а то и больше. У нас же было 100-летие театра, и мы так ждали оценки нашего творчества! Я знаю, что были номинированы не только мы, еще человек пять. Но, к сожалению для кого-то и к счастью для меня, обстоятельства сложились именно так. 

Анна, вы из Архангельска – вы из семьи поморов?

А. Д. Я в Архангельске росла. У меня родители артисты, и познакомились они в самолете, когда папа летел увольняться из Прокопьевского театра драмы, это Кемеровская область, а мама туда летела по распределению. В результате папа решил не увольняться, и они там отслужили пару сезонов, где, в общем-то, я и появилась. Потом мы жили в Воркуте, в Гродно – молодые артисты искали себе место, искали себя, путешествовали, а потом уже остановились в Архангельске, когда мне было года четыре. И вот с четырех лет и до окончания школы я прожила в этом северном городе. 

Архангельск – это, конечно, красота, это белые ночи, Белое море, это люди – поморы. И не только поморы – в Архангельск ссылали людей, которые чем-то, видимо, отличились, там много их потомков. Я росла в Архангельском театре драмы, и там были потрясающие артисты. Я сейчас имена вам все не назову, но это была та плеяда старых артистов, которые несли в себе в первую очередь подлинную культуру. Для меня это, конечно, театр, в котором была невероятная дисциплина, и я там выросла. В принципе, я выросла, уже понимая вообще, что такое театр. Сейчас меняются и нравы, и школы, и отношение к театру. Но я все-таки считаю, что надо возвращаться к тем старым истокам.

Как вам после детства и юности, проведенных в Архангельске, живется в «этой призрачной Пальмире», по слову поэта, – в Санкт-Петербурге?

А. Д. Петербург – это испытание. С годами здесь начинает, наверное, ощущаться, что и солнца мало, и спать хочется, и сырость. Но мне по энергетике здесь хорошо. Лучше, чем в Москве, хотя в Москве и небо выше, и как-то посветлее.

Вы пятый человек кряду, включая иностранцев из Италии и США, кто, приехав откуда-то на берега Невы, говорит, что здесь лучше, чем в Москве...

А. Д. Мне лучше. Я в Москве бывала и бываю, но я там теряюсь. Я теряюсь от этого ритма, от множества народа, от уличного гула, от... Здесь, в болотце нашем, мне кажется, как-то потише. Хотя, конечно, я бы хотела жить, наверное, где-то на Средиземном море. Я, кстати, не бывала в Америке, не знаю, что там. Может быть, мне и понравилось бы, но я не знаю. Вообще, хорошо там, где нас нет. Мне посчастливилось жить в центре Петербурга, на углу Гороховой и Фонтанки: спасибо моему супругу, который вырос в новостройках и прямо сказал, что если жить в Петербурге, то жить надо в центре. Потому что новостройки безлики, они похожи на любой другой город. 

Вы живете и служите в театре в распутинских местах: последняя квартира Григория Ефимовича Распутина находится на пути из вашего дома в ваш театр – на Гороховой, 64. Вы же снимались в сериале «Григорий Р.», посвященном Распутину?

А. Д. Да, я там играю великую княгиню Милицу Черногорскую. Сценарий довольно-таки понятный: там есть хорошие женские персонажи, есть не очень. Снималась я с большим интересом и любовью ко мне режиссера сериала Андрея Игоревича Малюкова. Он ко мне очень тепло относился и выдергивал меня в какие-то свои разные московские истории. На небольшие роли, потому что большие роли играют московские артисты.

Большие люди играют большие роли… Помните знаменитую гравюру Питера Брейгеля Старшего «Большие рыбы пожирают малых»?

А. Д. Не всегда так, но как правило. Милица – отрицательная героиня, ее все называли «вороной», у нее были черные волосы, и на каждый съемочный день мне запшикивали мою прическу черным баллоном, чтобы я выглядела черной, устрашающей такой. 

Что, наверное, мне запомнилось от съемок в этом сериале, это работа с Машковым. Владимир Львович стал для меня примером потрясающего профессионализма, терпения, выдержки. Я сидела, открывши рот, потому что он ни на секунду не позволял себе отвернуться. В кино есть такая специфическая история: когда снимают крупный план, то партнер может с тобой и не играть. Он может пойти отдохнуть, покурить, еще что-то. А Машков себе такого не позволял. И для меня это было открытие, потому что я снималась и с менее именитыми артистами, которые такое себе легко позволяют. И я была счастлива, что он так уважительно ко мне отнесся. Потому что питерские артисты всегда себя ощущают в московской тусовке немножко как бы «бедными родственниками».

Да, не поспоришь, сложилось так, что крупные петербургские писатели, художники, музыканты, политики – они все уехали отсюда либо в Москву, либо за границу – имена можно перечислять часами, или продолжают жить здесь с ощущением «бедных родственников». «Город бедных родственников» – это наша с вами формула, открытая сегодня, прямо сейчас. 

А. Д. А вы знаете, какое еще у меня открытие было? Мы как-то с мужем ехали по улице Добролюбова на Петроградке, завернули куда-то, и там находился ресторан, его сейчас нет уже, он назывался «Питер». Я еду и повторяю про себя «Питер, Питер, Питер, Питер, Питер», а получается – «терпи, терпи, терпи, терпи» … Я говорю: Илюша, посмотри, я открыла, что значит Питер: Питер – это терпи. Вот мы, бедные родственники, и терпим. Но это наш выбор. И все равно я бы не сказала, что это наказание. Нет, я считаю, это не наказание: для чего-то это нужно. Не «за что мне это?», а «для чего?» Я наконец-то научилась задавать себе этот вопрос именно таким образом. Господи, для чего мне это? И в этом нужно разбираться.

Это, конечно, более продуктивно, чем горькие жалобы на судьбу.

А. Д. С другой стороны, сколько в Петербурге написано, сколько здесь всего создано! Какая здесь красота в архитектуре!

Потусторонняя несколько такая красота, призрачная… Гоголь, например, родился в Малороссии, приехал в столицу империи и просто спятил. «Нос», «Записки сумасшедшего» – это что такое, по-вашему? Достоевский тоже родился в Москве, приехал сюда, и началось: «Униженные и оскорбленные», «Бедные люди», «Преступление и наказание», умер здесь, не дожив до 60 полных лет. Пушкин родился в Москве, приехал сюда – застрелили. Чайковский родился в Воткинске, приехал в очередной раз в Санкт-Петербург и умер в 53 года не пойми от чего…

А. Д. Не все здесь могут жить, потому что без сильной веры здесь нельзя. Надо верить. Надо уметь держать этот мистический удар Петербурга.

Думаю, что если бы не такие люди, как Ксения Петербургская, Иоанн Кронштадтский, тот же Распутин, мы бы уже давно утонули в чухонских болотах – исполнилось бы проклятие первой жены Петра Великого Евдокии Лопухиной, сказавшей в сердцах: быть сему месту пусту!

А. Д. А я даже встретила в Петербурге свою любовь. Хотя старость, наверное, я бы хотела провести где-то в теплом месте. Я хочу за город куда-то, под Лугу, если говорить о том, что я останусь здесь. Мне очень нравятся места под Лугой, там даже пахнет как будто бы югом, что ли. Вот как раз там я бы и хотела жить.