Дмитрий Шагин: «Я не знаю, что такое традиционные ценности в искусстве»

Один из классиков ленинградского андеграунда, вдохновитель и организатор объединения «Митьки» Дмитрий Шагин назвал удаление его картины с выставки в Манеже беспрецедентной травлей. О своем отношении к Русскому музею, о том, как вылечился от алкоголизма и почему не считает себя представителем андеграунда, он рассказал в интервью «ЭГОИСТУ»

Дмитрий, в июле вашу картину убрали с выставки в Манеже, потом сняли ваши фотографии и замазали имя на афише. Как вам это объяснили?

Дмитрий Шагин. Во-первых, меня вообще не пригласили на открытие выставки. О том, что она открывается, узнал от журналистов, которые позвонили мне и спросили, буду ли присутствовать. Потом они же сообщили, что на выставке есть три фотографии с моим участием, а картины нет. Она, кстати, была посвящена событиям августа 1991 года, когда впервые был поднят российский триколор. 

На следующий день мне позвонила директор Манежа Алла Ялова: «Дмитрий Владимирович, извините, мы сняли картину, потому что на ней дырка. Мы ее отреставрируем и повесим снова». – «Я могу и сам отреставрировать, я же автор». – «Нет, не надо. Все сделают специалисты». Вот такой разговор был в начале июля, и с тех пор – тишина. Сколько можно реставрировать дырку? День-два. 

Потом узнал, что на выставке убрали фотографии с моим участием, осталась одна – с моей мамой, художницей Натальей Жилиной, и Александром Арефьевым. Через несколько дней вышел новый список участников выставки, и в нем уже не было моего имени, а на оставшейся фотографии поменяли подпись на «Александр Арефьев и его друзья». То есть убрали и имя моей мамы.

Никто не понимает, что случилось, как это объяснить. Причем в Русском музее, в корпусе Бенуа, недавно открылась выставка, и на ней есть моя картина «Митьковская почта». «Никакого запрета на ваше искусство нет», – сказали мне сотрудники Русского музея.

И какие у вас были ощущения после этой истории?

Д. Ш. Странные. Я ничего не понял.

Как классик андеграунда, может, скажете, когда он снова появится?

Д. Ш. Андеграунд… Слово такое странное. Я считаю, что такое может быть, когда художник работает в котельной или сторожем. Наверное, есть такая молодежь, похожая на нас, просто я не знаю. Но само по себе слово красивое – андеграунд! Хотя меня к нему сложно отнести, у меня картины в Русском музее выставляются, издают каталоги.

То есть вы пока не замечаете предпосылок?

Д. Ш. Не знаю. Посмотрим, что будет дальше.

Маму за участие в выставках «Газаневщины» выгнали из Художественного фонда, где она работала. Выставки в те времена были неофициальные, в основном на квартирах. Постепенно их стали разрешать, и первая выставка нашего Товарищества экспериментального искусства прошла в 1982 году в ДК Кирова. Все мои друзья тогда работали кто в котельной, кто в сторожах, кто дворником.

Но как удавалось сохранить самобытность, когда кругом торжествовала соцреалистическая пошлость?

Д. Ш. Мои друзья-художники были настолько увлечены своим творчеством, что, как и музыканты, поэты, просто жили в своем мире. Официоз со своими, как вы сказали, рабочими и колхозницами жил в параллельном мире, нас он не касался.

Музыканты могли делать записи, писатели – отправить свои рукописи на Запад, а художники, получается, существовали в замкнутом пространстве?

Д. Ш. Были квартирные выставки. С 1982 года под цензурой, конечно, но стали разрешать выставки два раза в год – во Дворце молодежи и ДК Кирова. 

А было так, что на квартирные выставки приходили художники из, как вы сказали, параллельного мира?

Д. Ш. Таких случаев не было. Более того, им было запрещено с нами общаться. На первой выставке митьков, осенью 1985 года в Доме ученых в Усть- Ижоре, выставляла свои работы художница Ольга Флоренская, подписывая их, как Екатерина Ильина. Флоренская была членом молодежной секции Союза художников, и если бы там узнали о ее участии в выставке, то исключили бы ее. В Москве ситуация была немножко другая, потому что там больше коллекционеров, иностранцев. Возможности у художников были другие, а в Ленинграде было так. Ну ничего, хорошо, что давали на хлеб заработать.

Но сохранить внутреннюю свободу было сложно?

Д. Ш. Что значить сохранить? У художника нет задачи что-то сохранять, надо просто жить естественным образом, не пытаясь делать официальную карьеру. И это у всего моего окружения получилось. Как? Не знаю. Видимо, были молоды, было стремление к честности и порядочности.

Ленинград времен первого секретаря обкома Григория Романова у многих деятелей искусства вызывает негативные ассоциации. Вы как-то столкнулись с похожим?

Д. Ш. Мне больше нравился послевоенный Ленинград, он был очень романтичный, удивительно сказочный. Его воспевали мои родители и я – по мере сил.

Те, кого вы имеете в виду, наверное, как-то сотрудничали с официозом – может, поэтому у них были неприятности. А нас-то за что? Дальше котельной все равно не выслали бы. Правда, перед Олимпиадой в 1980 году меня и еще нескольких художников послали из города на картошку «от производства», так это тогда называлось.

А в чем была ваша неблагонадежность?

Д. Ш. Это не у меня надо спрашивать, но нас выслали на время Олимпиады.

Насколько я знаю, вы больше не употребляете алкоголь.  Получается, художник может жить без допинга?

Д. Ш. Дело в том, что алкоголь – это социальная смазка. Это способ общения, его также употребляют для снятия стресса. Для вдохновения никогда не употреблял алкоголь, потому что в пьяном виде ничего не нарисовал бы. В годы сухого закона Горбачёва пьянство для меня и моих друзей было делом чести и геройства. Так мы отстаивали право народа выпивать, потому что все были оскорблены запретом на алкоголь, вырубкой виноградников. Это был страшный период.

Пока молодой, всегда есть силы выпивать. Вообще, у трезвости три главных врага: это молодость, здоровье и достаток. Постепенно я стал понимать, что пьянство начинает мешать, кто-то из знакомых спился и умер. И вот тридцать один год назад я принял решение покончить с этим.

Где вы лечились?

Д. Ш. Я прошел реабилитацию в лечебном центре Эшли в США в 1993 году. Программа очень простая, называется «Двенадцать шагов анонимных алкоголиков». Сначала я думал, что меня научат культурно выпивать, чтобы не было похмелья. Мне дали опросник из 29 вопросов, отвечать надо было только «да» или «нет». Причем если на три вопроса отвечаешь «да», то это означало, что у вас проблемы с алкоголем и надо проходить реабилитацию. У меня было «да» на 28 вопросов.

Любой алкоголик всегда спрашивает: как же не пить в Новый год или день рождения? И я спросил. «Ты можешь сегодня не пить?» – спросили меня в ответ. «Могу». – «Не пей». – «А завтра?» – «Главное – не пей сегодня». Этот метод называется «Программа одного дня». Она хороша тем, что в компании, когда предлагают выпить, нужно говорить: «Сегодня я не пью». Это «сегодня» люди понимают. Может, человек за рулем или принимает лекарства, несовместимые с алкоголем. Если сказать, что совсем бросил пить, то подумают, что с ума сошел.

И никакого гипноза или кодирования?

Д. Ш. Нет. Программа помогла очень многим. Кстати, последний ее шаг называется «Помоги другим». За эти тридцать лет я помог очень многим.

Неужели совсем не тянет?

Д. Ш. Тяга пропадает через три года.

Сейчас модно говорить про традиционные ценности. Как вы думаете, они могут быть в искусстве?

Д. Ш. Я не знаю, что такое традиционные ценности в искусстве. Если ими считать соцреализм, который мне неприятен, то я таких ценностей не принимаю.

Дело как будто в нашем, народном…

Д. Ш. А!.. Я русское народное люблю. Сам играю на балалайке, песни пою. Мне это нравится. Русский музей – мой любимый музей, но я не уверен, что в нем традиционные ценности: скорее, национальное достояние.

Традиции могут быть тормозом для развития искусства?

Д. Ш. У салонного искусства есть свои традиции. Это картины в стиле «купи меня». А есть подлинное искусство, им занимались мои родители. Я их последователь, в данном случае это можно назвать преемственностью, и она не является тормозом.

Как вы относитесь к коммерциализации искусства?

Д. Ш. Никак. Мне вообще неинтересно думать на эту тему. Разве мало другого интересного происходит в жизни?

В последнее время городские власти взялись за художников стрит-арта. «Забота» вылилась в гонения: тут нельзя рисовать, там нельзя рисовать. Как вы думаете, почему?

Д. Ш. Стрит-арт – интересная тема, особенно в Петербурге. Я столкнулся с ним еще в девяностые в Париже. Там тоже, кстати, уличных художников гоняют, расценивают их работы как порчу архитектурных памятников. Но не так давно появился Бэнкси, и его работы – целые куски домов – продают на аукционах. Я считаю, что всякое хорошее искусство всегда идет от души. Если стрит-артист делает произведение по зову сердца, то оно останется в памяти людей, даже если его закрасят. Кстати, мы были одними из первых, кто стал расписывать разные объекты еще в советское время. Например, разрисовали несколько пивных ларьков и еще 22-й автобус, который ходил по Невскому. Но на домах мы не рисовали.

У вас есть объяснение, почему городские власти так небезразличны к уличным художникам?

Д. Ш. Я думаю, что, скорее всего, им нужно писать отчеты о бдительности…  Это чрезмерное рвение и глупость. Потом этим людям будет стыдно за то, что они творили с художниками.

Вы уже говорили о преемственности. А что скажете о молодом поколении художников? 

Д. Ш. У нас есть открытое пространство на Марата, там мы проводим выставки, на которые приглашаем молодых художников, совсем юных. Они приносят очень много интересных работ, начинают с небольших рисунков, потом появляется живопись на холстах…

Все продолжается. Огонь Прометея не должен погаснуть. Он передается от отца к сыну, от учителей к ученикам. Так было всегда. Я очень рад, что есть интересные молодые художники. Это наше будущее. Я надеюсь, что все будет нормально.