Другой Державин

В речи на первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 г. неугомонный Семён Кирсанов восклицал: «В «Красной Нови» я прочел стихотворение, написанное уже не пятистопным, а «тяжелостопным» ямбом. Фамилия этого поэта – Державин. Но это не тот Державин. Этот и сейчас живет. Сходство фамилий вовсе не обязывает писать, как Державин XVIII столетия». Другой Державин по имени Владимир Васильевич родился в начале ноября (источники – от анкет до… надгробия – указывают разные даты) 1908 г. в уездном городе Нерехте Костромской губернии в семье земского врача и сельской учительницы и умер 5 октября 1975 г. в Москве.

Един есть Бог, един Державин,
Я в глупой гордости мечтал;
Одна мне рифма – древний Навин,
Что солнца бег остановлял.
Теперь другой Державин зрится… –

писал в январе 1808 г. в ироническом стихотворении «Привратнику» первый поэт Российской империи Гаврила Романович Державин.

Что вам, молодой Державин, 
Мой невоспитанный стих… –

обратилась в 1916 г. молодая Марина Цветаева к столь же молодому Осипу Мандельштаму.

Другой Державин пришел несколько позже. В речи на первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 г. неугомонный Семён Кирсанов восклицал: «В “Красной Нови” я прочел стихотворение, написанное уже не пятистопным, а “тяжелостопным” ямбом. Фамилия этого поэта – Державин. Но это не тот Державин. Этот и сейчас живет. Сходство фамилий вовсе не обязывает писать, как Державин XVIII столетия».

Владимир Васильевич Державин родился в начале ноября (источники – от анкет до… надгробия – указывают разные даты) 1908 г. в уездном городе Нерехте Костромской губернии в семье земского врача и сельской учительницы и умер 5 октября 1975 г. в Москве. Драматическую историю жизни поэта можно узнать из подробного биографического очерка в недавно выпущенном московским издательством «Водолей» собрании стихотворений Державина «Бегство из плена». Эта книга должна быть в библиотеке каждого настоящего любителя поэзии: не реклама, а дружеский совет. Книгу отлично подготовил новосибирский историк литературы Игорь Лощилов, много лет изучавший жизнь и наследие Державина. Не буду повторять написанное им, но приведу лишь один ключевой фрагмент.

«Державин обладал сильным, трагическим и вполне самостоятельным, узнаваемым поэтическим голосом. Его поэзия почти неизвестна читателю и значительна по “гамбургскому счету”. Его биография на сегодняшний момент видна лишь в общих чертах: некоторые эпизоды известны нам в подробностях, но в его жизни остается немало загадок, “белых пятен”. В ней отчетливо видимы два периода: первый, приблизительно до сорокалетнего возраста, полный бед, бедствий и подлинных катастроф, и второй, относительно “благополучный”. Основная часть известных нам поэтических сочинений Державина относится к первому периоду. Благополучие связано с получением статуса высокопрофессионального переводчика, но и в последние десятилетия Державин писал стихи. Писал – и не печатал, не прилагал никаких усилий для их публикации».

По воспоминаниям писательницы Антонины Коптяевой, «Павел Антокольский сказал [ей] однажды: “Державин был гениальный поэт. Наша общая беда – что мы его упустили…”» С первым я согласен, со вторым – не вполне. Антокольский имел в виду публикации оригинальных стихов, которыми Державин не был обделен только в тридцатые годы. Но он продолжал писать, и бóльшая часть (увы, не всё) написанного им сохранилась.

Я хочу рассказать о своих личных отношениях с поэтом, которого никогда не видел, но стихами которого восхищаюсь и зачитываюсь уже не одно десятилетие. И, конечно, о его книгах в моем собрании.

Мое знакомство со стихами Владимира Державина состоялось 10 или 11 января 1992 г., когда я вынул из почтового ящика и немедленно принялся читать свежий номер (№ 2) «газеты духовной оппозиции» – «День». Целая полоса была отведена стихам поэта, которого я до того знал лишь как переводчика с «языков народов СССР». Там я прочитал поразившие меня строфы – Посвящение к поэме «Первоначальное накопление». Они были непохожи ни на что из того, что я знал до тех пор, а поэзией я зачитывался с тринадцати лет, забросив ради нее любимую подростками фантастику.

В чернильнице моей поют колокола,
Склоняются дубы над крышей пепелища,
В ней город затонул – где прежде ты жила;
Ныряет кит, судов проламывая днища;
И каплет кровь с ветвей, где ночь любви вела
В кабаньих зарослях осенние игрища.
И гекатомб венец в сто сорок кораблей
Антоний утопил в чернильнице моей.

Где тополя шумят над красной черепицей,
Клен черный с яблоней сплетаются в окне,
Где смотрит дом в закат чердачною бойницей,
Там было суждено взглянуть впервые мне
В нагую глубь озер той скорби темнолицей,
Той властелинши, чей напев звенит во сне
Глухом, младенческом (лишь бурею догадки
Вздувает памяти чудовищные складки).

Как желтых туч пласты – осенние леса
Хоругвью шелеста твое клубили имя.
Со дна сознания преданий голоса
На алых лошадях, под гребнями седыми
Им смутно вторили... Песчаная коса
От волн хохочущих дрожала. Будто – в дыме
Ночном чуть видима, хватаясь за кусты,
С большой толпой подруг идешь купаться ты...

...И книгу февраля с застежкой золотой
Листает влажный снег, дыханья осторожней;
Твой ранний, горький смех – всепомнящей рукой,
Словарь твоей любви, – как розовые пожни
Под инеем сквозным, – вписал он в книге той.
Но я прочел не все, – и, что ни день, тревожней
Живет забытый край в душевной глубине,
Иголки башенок вонзая в сердце мне.

Я не его любил. Моим заветом не был
Ни город юности, ни игр забытых дом,
Но у тебя в глазах тонули даль и небо,
Двор с лошадьми, листок, летящий над прудом.
Но целый край, в лесах, в стоверстных волнах хлеба,
Стоял как зеркальце на столике твоем.
Тот мир, как мельница – росистая, ночная,
Спал, водяным столбом твой образ отражая.

Я начал искать другие стихи Державина. Из библиографических справочников следовало, что у него вышли всего две авторские книги: «Стихотворения» в 1936 г. в издательстве «Советский писатель», увидевшие свет при содействии Максима Горького, который познакомился с автором в 1928 г. и сразу оценил его талант, и маленький посмертный сборник «Снеговая корчага» в «Библиотеке “Огонек”» в 1979 г. Удивительно, но второго я никогда не видел. Зато с первым мне вскоре повезло.

В 1994 г. (дату не помню) мне позвонил знакомый дилер и предложил посмотреть «хвост» – так книжники называют остаток – библиотеки поэтессы Маргариты Алигер (1915–1992), скончавшейся двумя годами ранее. Речь шла о книгах с адресованными ей дарственными надписями (инскриптами). Заинтересовавшись, я назвал несколько фамилий, включая Державина, но дилер ответил, что таких там нет. Несмотря на это, я все равно решил посмотреть «кучу» (еще один термин книжников).

В книжную лавку я приехал с какого-то банкета – в модном синем блейзере, белой рубашке и галстуке. Моим глазам предстала настоящая куча запыленных книг, кое-как засунутая в шкаф. Вздохнув, я снял блейзер и галстук, закатал рукава рубашки и принялся смотреть книги – каждую, не пропуская ничего, слой за слоем. «Что найдешь – твое. Дарю», – сказал щедрый обладатель сокровищ.

Книги в шкафу исчислялись сотнями, но я не находил ни-че-го, что могло бы мало-мальски меня заинтересовать, кроме какого-то справочника по истории литературы. Дилер, улыбаясь, поглядывал на меня, ожидая, когда истощится терпение. Терпение не истощилось и было вознаграждено. В последнем слое на самом дне лежали «Стихотворения» Державина с дарственной надписью: «Маргарите Алигер в дружбу В. Державин 19.V.1936. Москва».

Адресат оказался человеком интересным. Сергей Григорьевич Розанов (1894–1957) был известным в свое время детским писателем и театральным режиссером, но остался в тени младшего брата Михаила, писавшего под псевдонимом «Н. Огнев». Розанов-Огнев тоже занимался театром, но славу ему принесли книги «Дневник Кости Рябцева» и «Исход Никпетожа», основанные на опыте работы автора в детских колониях (аналогичный опыт был и у Державина). Много позже эти книги были экранизированы в отличных фильмах Геннадия Полоки «Наше призвание» и «Я – вожатый форпоста».
    
Поиски автографов Державина продолжались лет двадцать… и снова безрезультатно, пока мой друг – петербургский библиофил Геннадий Леоненков – не подарил мне «Стихотворения» с примечательной дарственной надписью: «Константину Александровичу Лордкипанидзе в знак памяти и дружбы. Да здравствует грузинская литература! В. Державин 2.VI.1936 Москва».

Будущий классик грузинской советской литературы Константин Александрович Лордкипанидзе (1904/05–1986) в те годы был успешным молодым прозаиком. Надпись сделана в Москве, куда адресат, видимо, приезжал на одну из «недель» или «декад» грузинской литературы. Незадолго до того Державин перевел с подстрочника народную грузинскую поэму «Сказание об Арсене» (1939), так что поэтам было о чем поговорить. И за что выпить – Владимир Васильевич был пристрастен к алкоголю и помимо грузинских застолий.

В примечаниях к новому собранию стихов приведены и другие инскрипты Державина на «Стихотворениях» из государственных и частных собраний. Надписи на остальных его книгах мне почти не встречались в литературе или интернете, тем более в продаже. По данным библиографии русской поэзии Льва Турчинского в переводах Державина вышли 66 (шестьдесят шесть!) книг, включая переиздания и работы в соавторстве. Неужели он никому их не дарил, хотя жил среди собратьев по перу – в знаменитом московском «писательском доме» рядом со станцией метро «Аэропорт»? Современные авторы деликатно пишут, что «как человек Державин был очень изолирован от коллег по цеху». Как это понимать – думайте сами.

Еще один личный момент в этой истории. Моя мама Эльгена Васильевна Молодякова, известный ученый-японист, проработавшая полвека в Институте востоковедения РАН в Москве, в советское время не могла ездить в научные командировки в Японию, потому что их распределяли по начальству, в том числе не имевшему к Японии никакого отношения. Увидеть изучаемую страну она, как и многие другие коллеги, могла только отправляясь туда в качестве переводчика: например, с театральными коллективами. Мама трижды ездила в Японию с Театром Сергея Образцова и позже была поражена, узнав от меня, что одна из его актрис – «Наташка Державина» (она же Хрюша из передачи «Спокойной ночи, малыши!») – дочь известного поэта и переводчика. В 1949 г. Владимир Васильевич оставил жену с семилетней дочерью и создал новую семью. Что думала «Наташка» об отце, мы не знаем. Во всяком случае, с мамой она об этом не говорила.

По публикации в газете «День» я полюбил и другую поэму Державина – «Снеговая корчага», – непохожую на «Первоначальное накопление» и «Северную поэму», которые занимают бóльшую часть объема «Стихотворений». Динамичная, четкая и не лишенная отзвука «тяжелозвонкого скаканья» лирическая поэма – воспоминание об отрочестве и юности в провинциальном городе и, конечно, о первой любви.

Темный волос набрасывал клином
Тень на лоб, на пламя щеки.
Загорались цыганским, старинным,
Краснодонным блеском зрачки.
Тихий голос, глубокий до дрожи,
И румянец, игравший едва,
Будто в жилах под смуглой кожей
Брезжит утро и пляшет листва.
Было нечто – в простом, смугловатом,
Словно ветру открытом лице –
Шелестящий корабль снегопада
Подымавшее в шумном кольце.
Нечто – в голосе, за поворотом
Плеч приподнятых, как за стеной, –
Отпиравшее с гулом природу.
Как стеклянный сундук предо мной.
Все явленья – в морозном дыме
Лес – от солнца до пенья в крови
Зеркалами вставали живыми
Пред лицом этой странной любви.
 .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
В мире есть Снеговая Корчага.
Юность, память, судьба, забытье – 
Все в ней тонет. Снежинок ватага
По ночам приносит ее.
И черпак, и кружку приносит,
И бинокль, чтобы видеть на дне
Город сердца, метельную проседь
И огонь у любимой в окне.