Елизавета Боярская: «Быть артистом – это постоянный путь»

15 лет назад на экраны вышел совершенно неожиданный, удививший многих фильм «Не скажу» Игоря Копылова. В жанре… «эротический триллер». Заглавные роли исполнили Елизавета Боярская и Максим Матвеев: на съемках этой картины они, собственно, и познакомились, потом стали мужем и женой и счастливыми родителями. Санкт-петербургский Дом кино с 16 января снова показывает «Не скажу». Прокат продлится два месяца. Об этой необычной картине и о многом другом «ЭГОИСТ» поговорил с Елизаветой Боярской, уже давно не нуждающейся в особом представлении.

Елизавета, перечитав несколько ваших интервью, я понимаю, что с вами можно часами говорить на любые темы, и это будет интересно и мне и читателям. Но я хотел бы начать со «странного» фильма «Не скажу». Этот фильм для вас связан, насколько я понимаю, с личной историей. А что вы об этом фильме думаете сейчас? 

Елизавета Боярская. Мне бы хотелось его сейчас пересмотреть, но у меня не было такой возможности, потому что в декабре в вечер показа у меня был спектакль. Мне кажется, что я бы восприняла этот фильм совершенно иначе, чем тогда. Было понимание, что мы снимаем кино, но поскольку мы тогда с Игорем (Игорь Копылов, режиссер фильма "Не скажу" - Ред.) играли вместе в спектакле «Сирано де Бержерак», где мы, собственно, и познакомились, мы больше были связаны театром. Мы так подробно все это репетировали, Игорь так много рассказывал про эту пьесу, что у меня было внутреннее ощущение, что это не кино, а спектакль скорее, что мы играем пьесу. И на самом деле это очень помогало, потому что мне как человеку глубоко театральному в большей степени было проще с осознанием того, что это пьеса, театральная драматургия. Мне было так спокойнее, потому что, если бы я прочитала это как сценарий фильма, для меня это был бы какой-то закрытый непонятный ящик, ключа от которого у меня нету. 

Мы репетировали с Игорем в Петербурге, вот так вот сидя друг напротив друга на стульях, как если бы это был просто спектакль. Мы проходили от начала до конца несколько раз. И поэтому у меня осталось впечатление, что потом нас просто впустили в декорацию и зафиксировали все это на пленку. Конечно, нам очень помогло то, что у нас был такой подробный репетиционный период. И каким-то образом мы умудрились снять весь фильм за 17 дней. Я сейчас, уходя из дома, спрашивала мужа: Макс, слушай, как ты думаешь, о чем фильм-то? Мне тогда казалось, что все так сложно. В принципе, фабула-то простая: молодые люди расстаются, он приревновал, злость, обида, ревность сыграли с ним злую шутку, и история становится роковой. 

То есть, по идее, фабула очень простая, но поскольку она настолько сложно сочиненная внутри себя самой, сформулировать, о чем это, крайне непросто. Я думаю, что сейчас, очистившись от прошлых впечатлений, если бы я посмотрела, мне бы было проще сформулировать. Сейчас мне кажется, это какая-то очень чистая и простая история, как бы это банально ни звучало, но про любовь…

Про то, что «с любимыми не расставайтесь»? 

Е. Б. Про то, что надо уметь прощать, отпустить. 

Вы знаете, как зритель могу сказать, что помимо потрясающей актерской игры в «Не скажу» захватывает операторская работа и мастерство саспенса, потому что до конца непонятно, на этом свете все происходит или на том, или в фантастическом каком-то мире, или во сне. «Не скажу» в этом смысле мне чем-то напоминает «Лестницу Иакова» Эдриана Лайна.

А вообще, как вам работается с режиссерами? Иногда, особенно в театре, я замечаю, что режиссеры склонны во имя собственной мнимой «оригинальности» издеваться над актерами и особенно над актрисами: заставляют их принимать какие-то странные противоестественные позы, делать какие-то вычурные движения. 

Е. Б. Мне кажется, тут палка о двух концах. Во-первых, мне просто повезло, что я не работала пока с такими режиссерами – в театре, по крайней мере, точно. И мне кажется, что то, что вы сейчас перечислили, это говорит о режиссерской глупости. Потому что, когда человек не знает, что ему делать с артистами, он начинает делать все что угодно, кроме того, что с помощью артистов сделать какое-то внятное человеческое высказывание, рассказать о своей боли, о том, что ему хочется сказать. А не как бы так вывернуться, как никогда никто до этого не вывертывался…

И чтобы критики написали: о, это новое слово!

Е. Б. Ну да, или так. Мне все-таки повезло, поскольку я столько лет работаю со Львом Абрамовичем Додиным, а еще с Камой Гинкасом и Тимофеем Кулябиным. Были у меня разные опыты, но в театре в данном случае я могу только порадоваться, что у меня по сей день все складывалось наилучшим образом. Сейчас существует тенденция, что и артисты иногда ведут себя так, что иногда их просто нужно именно заставить что-то сделать, чтобы в итоге что-то получилось: бывает, нужно сначала артиста свернуть в бараний рог, чтобы потом можно было сказать, что на сцене наконец что-то произошло. Может быть, я слишком строга или неправа, но у меня ощущение, что со школой актерской у нас становится немножко непросто. 

Конечно, для кино иногда бывает достаточно малого. И я понимаю, что для кино того, что делает тот или иной артист, хватает. Но для сцены – точно нет. Мне кажется, люди стали забывать, что актерство – это очень сложная профессия и что этому надо учиться – учиться всему, начиная со сценической речи. Сейчас уже едва ли можно найти театр, где без подзвучки работают. Где-то это, может быть, и оправдано, когда режиссер требует, чтобы артисты говорили спокойно и тихо, как говорил, например, Смоктуновский, но где-то – нет. А это все техника, ежедневная работа артиста над собой. 

У нас учителя, доктора повышают квалификацию, идут куда-то дальше, получают новые дипломы, осваивают новые технологии, а артист получил диплом – и считает, что он уже на всю жизнь артист. Мне кажется, это очень неправильно. Если артист в самом начале своей, условно говоря, карьеры, своего пути считает себя очень хорошим артистом, считает, что он всему уже научился, то лет через десять он уже будет очень плохим артистом. Потому что быть артистом – это постоянный путь. Ты должна работать над собой, учить, ставить перед собой новые сложные задачи и даже иногда поработать с таким режиссером, который тебя скручивает в бараний рог, чтобы и этот опыт тоже получить и понять, как это бывает. Это может нравиться, может не нравиться, но самое страшное – это ощущение себя как профессионального, состоявшегося артиста, которому ничего больше не нужно: я есть, и я совершенен. Я такой прекрасный, снимайте меня и зовите меня в хорошие постановки. 

То, о чем вы сейчас рассказали, мне напоминает таких артистов, как Жерар Депардьё, который эксплуатирует свои прежние достижения: он появляется в кадре и вроде как все уже должны считать это за великое счастье. Хотя его роскошной фактуры, разноплановости и огромного таланта, я думаю, никто отрицать не станет. 

Е. Б. Это касается и взрослых и молодых артистов, и зарубежных, и российских. Вообще, ведь учиться, узнавать что-то новое всегда интересно! Ну и потом, если еще вспомнить заветы всех наших театральных классиков, того же Станиславского: необходима постоянная работа артиста над собой. Это работа не в момент, пока ты учишься пять курсов, а работа на всю жизнь. И это очень важная работа. Сейчас я довольно часто встречаю артистов, которых чтобы «возбудить» на какую-то роль, режиссеру нужно потратить очень много сил. Поэтому я зачастую понимаю режиссера, которому приходится прикладывать неимоверные усилия, чтобы сподвигнуть артиста на то или иное проявление.

Но режиссер ведь может сказать: ну, ты не хочешь играть, не можешь, не умеешь – я возьму другого… 

Е. Б. Иногда бывает, что уже некуда деваться: артист на площадке – и всё, надо работать с ним.

Вам самой хотелось бы заниматься режиссурой? 

Е. Б. Во-первых, я боюсь. Это, наверное, главный фактор. Нет. Я все-таки думаю, что для того, чтобы быть режиссером, нужно обладать определенными качествами – в том числе определенным набором знаний, которых у меня нет. И если этим заниматься, надо учиться. И, во-вторых, я категорически не могу руководить людьми – при том, что я, допустим, очень хорошо что-то организовываю, у меня, как говорят окружающие, хорошие организаторские качества. Если бы это были студенты, если бы я была педагогом, наверное, я бы смогла. Но говорить взрослым людям, что они должны делать, еще их за это, может быть, ругать иногда, говорить, что это неточно, это неверно, вы сейчас неправильно сделали, – нет, я провалюсь под землю. Не могу, я не могу себе это представить.

Наш общий друг режиссер «Не скажу» Игорь Копылов рассказывал мне в интервью, как он установил творческий контакт с Сергеем Гармашем, снимавшемся у него в главной роли в «Ленинграде-46» ... Очень интересная и поучительная история.

Е. Б. Игорь очень талантливый режиссер, в полной мере обладающий своей профессией. Мне же комфортнее быть исполнителем, мне очень нравится идти за режиссером, какие бы он ни придумывал сложности, безумия: мне интересно это осуществлять, помогать ему добиться того, чего он хочет, – быть в его руках пластичным материалом. Мне это гораздо интереснее. 

Я это поняла, когда мы репетировали «Карамазовых» и я решила сделать этюд на большую компанию – человек на 15–17. Я сделала инсценировку сама, всем рассказала мою идею, раздала текст. Все как-то ходили-бродили, не особо меня слушали. Я попросила к следующей репетиции выучить текст. К следующей репетиции никто текст не выучил. А мне же неудобно друзей ругать, и я сказала: ребята, ну было бы здорово все-таки выучить, потому что с бумажками в руках будет как-то не очень выглядеть. Вы давайте тогда уже к показу как-то сделайте. В общем, я не авторитетна, если можно так сказать. Нужно все-таки уметь быть жесткой, а это не про меня.

Может быть, у вас есть какие-то сюжеты, которые вы бы хотели воплотить на сцене или на экране? 

Е. Б. Они вполне могут быть, но в данном случае конфигурация проще. Я либо иду к продюсеру и говорю: здравствуйте, я такая-то, и я бы хотела сыграть вот это и вот это. Вам интересно? Давайте попробуем сделать это вместе. То есть я иду как потенциальный исполнитель того, что мне хотелось бы сыграть. Или же более кривой путь, но тоже рабочий. Я иду к какому-нибудь сценаристу, говорю: смотри, вот у меня есть такая идея, давай вместе напишем. И вместе пишем и уже потом с каким-то синопсисом, или с посерийником, или поэпизодником идем к продюсерам и рассказываем историю.

Хотелось бы спросить про вашу Екатерину в сериале «Великая»: как вам удалось так уверенно войти в образ, который был перед этим создан другой актрисой, и как вы вообще согласились на это предложение?

Е. Б. Я сразу же отказалась. Серьезно. Когда мне пришло предложение, я говорю: вы что, с ума сошли? Я сказала, что я даже не буду читать: зачем? Это бессмысленно! Но потом я познакомилась с режиссером Сергеем Гинзбургом, который меня абсолютно обаял. Он очень талантливый режиссер, он фантастически умеет работать с артистами. Поскольку он сам артист, он ставит такие задачи, которые интересно играть, хочется играть, – такой азарт испытываешь! И после проб, на которые я все-таки поехала, Серёжа меня очень зацепил. Когда мы с ним встретились, он говорит: давай мы всё сделаем с тобой так, чтобы тебе самой было интересно. Собственно, так я и согласилась. А что касается того, что я появилась там после Юли (Снигирь. – Прим. авт.), в этом был принцип, что мы не продолжаем друг друга, а получается так, что разные возрасты, разные периоды жизни Екатерины играют разные актрисы. То есть не было задачи сделать продолжение, в плане даже подхватить характер. И режиссер был другой, все другое.

В 2022 году вы сыграли Аркадину в очень необычной «Чайке» Льва Додина. Как вы относитесь к этой роли, к этой постановке «Чайки» и к творчеству Чехова в целом?

Е. Б. Чехова я очень люблю. Пожалуй, это та драматургия, которая с юношества и по сей день со мной. По каждой из пьес Чехова я могла бы дать отдельное интервью. У меня очень много ролей в чеховских спектаклях: я играю Елену Андреевну, Машу Прозорову, Аркадину, я играла Варю в «Вишневом саде», играла Шурочку в «Иванове». То есть практически все пьесы – с разными режиссерами, но в основном с Додиным. Чехов, конечно, в моей жизни играет очень большую роль: я его очень хорошо понимаю и очень хорошо чувствую.

Но он же законченный циник...

Е. Б. Я бы так не сказала. Но он точно не романтик. Мне кажется, Чехов какой-то очень одинокий и очень много понимающий про людей. Очень хорошо понимающий про людей. 

А мне кажется, у него крайне негативный взгляд на людей – дурной глаз, как это называл Фридрих Ницше.

Е. Б. Нет, я так точно не считаю. Нет, вообще нет. Это можно так интерпретировать, я бы сказала, можно вполне допустить. Но просто если посмотреть наши спектакли, у нас этого вообще нигде нет, и это не из пальца высосано. Это не мы сделали так, что ты испытываешь сочувствие ко всем персонажам, – нет, потому что у Чехова это тоже есть. Мы же можем сказать про человека, над которым мы, допустим, смеемся, что нам его жалко. Что человек выглядит смешно, а это значит, что в нем есть какая-то червоточина, от которой он несчастен и поэтому вынужден себя вести смешно. Все персонажи Чехова объемные, сложные.
 
Это, в принципе, додинская такая история, что нельзя про какого-то персонажа однозначно сказать, что он хороший человек или плохой, как Астров говорит как раз в «Дяде Ване». Этот фразер, а этот такой-то, этот странный человек, а этот чудак. То есть они все очень разные, каждый персонаж. И в каждом есть светлые стороны и темные, и хорошее и плохое, и смелость и робость. И все пьесы Чехова такие живые, что ты в них погружаешься – и ты даже не понимаешь, где было начало, а где конец. Ты просто проживаешь эту историю от начала до конца.

Каким-то совершенно естественным путем это проникает в тебя, и ты каждый раз весь этот путь проходишь со своим героем от начала до конца. У меня никогда в голове не было такого, что сейчас первая сцена, потом вторая. Возникает просто ощущение, как будто дверцу приоткрыли, подсмотрели, как люди в гостиной общаются: кто-то на рояле играет, кто-то стоит молча у окна, думает. И ты вдруг на секундочку абсолютно понимаешь, что здесь происходит, у кого какие отношения. 

Знаете, что меня лично самого удивляет? Что Чехов жил в эпоху, когда уже расцветал театр Генрика Ибсена, Герхардта Гауптмана, Оскара Уайльда, Мориса Метерлинка, когда уже состоялся музыкальный театр Рихарда Вагнера, у которого в «Тангейзере» в руках у папы римского расцветает посох. У Метерлинка в «Чуде святого Антония» воскресает покойник, в «Сестре Беатрисе» изваяние Богородицы сходит с пьедестала и принимает облик монахини, сбежавшей из обители. И вот живя в эту удивительную эпоху, когда люди грезили о чудесах, Чехов говорит: скучно жить на свете, господа! На что Лимонов спустя столетие ему заочно ответил в ницшеанском ключе: скучно – не живи! Лимонов вообще считал, что жизнь обывателя настолько ничтожна, что не стоит усилий художника. Вот, скажем, Иванов Чехова – кто он? Если грубо – бессмысленный кусок мяса, вечно ноющий о том, что ему плохо и что ему все должны…

Е. Б. Очень понимаю, да. А у меня всё с точностью до наоборот. Потому что мне интересно, что же вот в этом человеке, который кажется совсем незаметным, что в нем, в чем его беда, в чем его одиночество, а в нем наверняка ведь целый мир. А Чехов, он же был врач! К нему приходили люди со своими болячками. Мне кажется, это очень важно. Потому что он человека на каком-то очень простом, осязаемом уровне чувствует. 

Он не размышляет про то, куда забирается, например, Достоевский. Это совершенно другая сфера. Чехов не был элитой в искусстве, богемой. Чехов и богема – совсем разные вещи. Он не хотел удивить, придумать что-то новое. Он просто записывал то, что он видел, то, как он чувствовал. Он отражал нелепость нашей жизни, одиночество, какую-то неприкаянность. 

Вот когда мы приехали в Мелихово, где он жил, я думала, что это будет какое-то поместье, усадьба, что-то такое двухэтажное, красивое, с лестницами в стиле модерн. А это просто малюсенький домик! Там при Чехове бесконечно толкались люди, гости оставались на ночь, так что ему буквально негде было работать. Все чеховские персонажи в пьесах – это какие-то добрые, одинокие чудаки, которые всегда желают лучшего и в итоге никогда ничего не получают. Всегда живут будущим, какими-то миражами, мечтают о том, что, может быть, через 200–300 лет жизнь на Земле будет необыкновенной. Мы ведь и сейчас все так думаем, но только сейчас уже мы об этом как бы не говорим. 

Мы все время думаем, что, наверное, когда-то все будет по-другому, лучше, чем сейчас. И вот именно это мне очень нравится. Сейчас Чехова ставят и у нас, и везде, и на родине Ибсена, например, больше, чем самого Ибсена. Потому что все модное вспыхнет и пройдет, а вечное остается. Вечное – это когда ты вдруг понимаешь, что ты такой же, как этот дядя Ваня, который жил или был придуман Чеховым сто лет назад, а ты сегодня чувствуешь то же самое, что чувствовал дядя Ваня.

Мне представляется, что беда Чехова в том, что он был атеистом, а потому и таким заядлым пессимистом и просто грустным человеком. Скажите, а вот то, что ваш прадед был православным священником, это как-то на вас отражается? Вы об этом думаете, вспоминаете?

Е. Б. Честно говоря, я никогда об этом не думала. Я верующий человек, крещеная. Но, понимаете, мне кажется, что у артистов немножко другое преломление всего того, что мы видим. В силу нашей профессии мы как будто бы всё должны немного подвергать сомнению, пощупать с разных сторон. Просто по-человечески у меня как у Лизы Боярской есть свои личные убеждения, я верю в Бога, хожу в церковь и так далее. Для меня Достоевский, например, с его поисками Бога, есть он или нет, сколько в нас беса, дьявола, сколько в нас Бога – я не могу об этом не думать и не могу этого не признавать, потому что это то, из чего мы состоим, – бесконечный поиск. 

Поиск смыслов, страх смерти, страх того, что будет после смерти, накажут ли нас за все, что мы совершили в земной жизни. И это тоже все пища для моего ума, пища для моей работы, это тоже очень интересная отдельная страница, в том числе и моей жизни. Мы четыре года репетировали «Братьев Карамазовых». Когда мы внедрялись внутрь этого произведения, у меня, конечно, были тоже любопытные мысли, связанные с Богом в том числе. Актерство – сфера деятельности, в которой я не могу не думать об этом, не размышлять, это не может меня не тревожить.

В интервью Ирине Шихман ваш отец сказал, что ему важно, что у его дочки есть двое детей, и это главное, а в остальном – пусть что хочет, то и делает. Потом привел в пример Быстрицкую, у которой детей нет, и посетовал на то, как это плохо. В связи с чем у меня к вам два вопроса: насколько для вас важна оценка вашего творчества и вашей судьбы вашими родителями и насколько вам самой важно быть женой и матерью?

Е. Б. К счастью, я сейчас пришла к тому моменту, когда мне в наибольшей степени важно, что я сама думаю по поводу того, что я делаю. Потому что мы вообще, мне кажется, слишком много тратим времени на то, чтобы размышлять о том, что думают о нас все вокруг. Родители – это, конечно, не «все», это мои любимые и близкие люди, поэтому их мнение для меня важно. Но может ли оно повлиять на какое-то мое решение? Наверное, нет, потому что все решения я принимаю самостоятельно. Я могу спросить совета: как вы думаете, сниматься мне тут или не сниматься, или как вы думаете, так сыграть или по-другому. Но в итоге все равно это будет мое решение, и я могу послушать скорее их впечатления, чем советы. Вот это мне будет интересно: как им спектакль, как им моя роль и так далее.

И что они говорят?

Е. Б. Ну, они же понимают, что я служу в очень хорошем театре, и им очень нравятся спектакли, они понимают уровень, что это такой театр, о котором можно только мечтать. Что касается фильмов, «Великую» они посмотрели, им очень понравилось. Мне иногда кажется, что я сама к себе гораздо более критична, чем родители. Они же смотрят как любящие родители, а мне кажется, что тут можно было по-другому сыграть, здесь надо было сцену по-другому построить. То есть я к себе более критична, и опять же, мой внутренний критик даст мне гораздо больше нужной пищи и информации, чем кто-либо другой. Я сама вижу и понимаю свои ошибки, свои сильные и слабые стороны. Мне важно самой ставить себе новые задачи и их выполнять и самой следить за тем, что я делаю или не делаю.
 
Вторая часть вопроса: насколько важно для вас материнство и что оно вам открыло в жизни?

Е. Б. Материнство – это, наверное, самое важное, что есть в жизни. Я точно ни разу не Аркадина из «Чайки». И чем старше становлюсь, тем больше понимаю, что я не могу сказать: «Профессия для меня все, я не могу без этого жить». Нет, прекрасно могу, если надо. Просто моя профессия – это то, что я люблю и умею делать, и делаю это с удовольствием. А семья для меня –это нечто новое. И это для меня тоже какая-то реализация самой себя, очень важная и приносящая невероятное удовольствие: быть мамой, быть хозяйкой дома, следить за уютом в семье, за отношениями, за тем, как растут дети, говорить с ними, выслушивать их, понимать, что они испытывают, о чем переживают, куда-то их направлять или, наоборот, чему-то учиться у них самой. Это целый мир, отдельная планета – быть мамой. И это огромное удовольствие: ты проходишь с ребенком путь его взросления. Это очень здорово!

Как вы относитесь к образу вашего мужа в «Триггере»? Вообще к его роли в этой картине? Потому что, насколько я понимаю, в обычной жизни он выглядит по-другому. 

Е. Б. Ну конечно, это же киноперсонаж, еще и такой эксцентричный! Естественно, он выглядит по-другому, он и человек совершенно другой по сравнению с Максом. Но, знаете, судя по количеству поклонников этого сериала, его создатели сотворили целую «вселенную триггеров». Уже третий сезон, и все жаждут продолжения. Все поклонники сериала очень любят его персонажа – Стрелецкого. Он и тот человек, которому хочется вмазать, и, с другой стороны, это человек, которому очень хочется довериться. Мне кажется, они нашли очень выгодную фабулу: в каждой серии есть определенный кейс, связанный с какими-то психологическими состояниями. 

Психологические проблемы того или иного человека связаны у кого с детством, у кого с женой, у кого с работой. И это настолько отзывается в людях, потому что если три сезона по 12 серий, то в какой-то одной серии уже точно будет история, которая похожа на твою. А когда это еще так ярко вскрывается, там люди просто в слезах бывают. Как будто бы ты сам прошел этот процесс и тебе помогли, ответили на какой-то вопрос. 

Столько писем приходит Максу! У меня жизнь изменилась после этого просмотра. Это такая благодатная тема оказалась. И так они классно придумали этого Стрелецкого, таким очень провокативным: он пользуется очень острыми инструментами и иногда вгоняет своих клиентов в жестко некомфортное состояние. За этим интересно наблюдать с точки зрения чисто визуальной, ну и драматургически это очень затягивает. 

Елизавета, чисто теоретически – а, может быть, и практически, почему нет? – вам хотелось бы сняться у каких-то режиссеров в Голливуде или в европейском кино? Предположим, у Ларса фон Триера?

Е. Б. Сняли с языка. У Ларса фон Триера я бы снялась с удовольствием, если бы меня позвали. Я думаю, что на какое-то время для нас это, наверное, закрытая какая-то страница. Но в целом не нужно и неправильно ставить себе какие-то ограничения, что это «невозможно», «не нужно», «не получится». И до всех событий последних лет мне приходили какие-то кастинги, я записывала всякие разные видео. Поэтому все, наверное, возможно. Хотелось бы? Наверное, да. Если бы был интересный материал, классный режиссер, конечно, было бы здорово. Но на сегодняшний день, слава Богу, и здесь есть чем заниматься. И работы много – интересной и разной…

___

главная страница - Елизавета Боярская | фото Валентин Блох