Гламурный Шарль. О глянцевой красоте и величии одного блокбастера

Одним из центральных событий этой культурной осени в Санкт-Петербурге стало открытие 18 октября в Русском музее выставки «Великий Карл» (представлено более 300 работ, продлится до мая 2025-го). Мне неведомо, кто из руководителей проекта придумал такое название, но игра слов очевидна: королю франков Карлу Великому (Charlemagne, 768–814) противопоставляется (или сопоставляется с ним) русский художник франко-немецкого так же, как и Charlemagne, происхождения Карлъ Брюлловъ (Charles Brulleau, 1799–1852). 

Многим гражданам, как посетившим выставку, так и еще не побывавшим на ней (мой искренний совет – сходить обязательно стоит!), хотелось бы разобраться: так кто же такой Карл Брюллов, почему он «великий» и в чем именно его величие? Причем вопрос о «величии» Карла отнюдь не праздный и, можно сказать, повисает в воздухе после просмотра хоть нынешней выставки, хоть просто альбома с собранием репродукций его картин и рисунков. Потому что на беглый взгляд, да и при ближайшем рассмотрении полотен и эскизов знаменитого художника обнаруживается следующий трудно оспоримый факт: все его работы, кроме прославленного «Последнего дня Помпеи», больше напоминают гламурные картинки для конфетно-шоколадных фантиков, чем великие творения гения. 

Кроме, пожалуй, мужских портретов, включая изображения себя любимого: таковые действительно, как и «Последний день», несут на себе отпечаток большого таланта и трудолюбия. Мне даже чудится, что на обертке какой-то шоколадной плитки я видел когда-то брюлловскую «Всадницу» … Этакая гламурная «омерзительная красота», то бишь красота внешняя, лишенная души, смысла, – как солнце без тепла. Как же так? 

С одной стороны, после произнесения подобных слов автор сразу слышит в своем сознании заунывный скрипучий голос штатного музейного искусствоведа, чаще это женщина постбальзаковских лет – «искусствоведьма»: – Да вы просто ничего не понимаете в живописи, вы – невежда, академии не заканчивали, вам лучше писать о проблемах бомжей зимой, о крахе городской транспортной реформы или о тарифах ЖКХ…

То есть обычное в таких случаях – «мой милый друг, коль ты сапожник, суди не выше сапога!». С другой стороны, получается неувязочка, потому что сам великий и могучий Иван Сергеевич Тургенев был о Брюллове еще худшего мнения, чем его сегодняшние критики в лице вашего покорного слуги и ему (мне) подобных. Вот что автор «Записок охотника» говорил о своем старшем современнике в небольшой заметке «Поездка в Альбано и Фраскати», сравнивая Брюллова с создателем «Явления Христа народу» Александром Ивановым в пользу последнего: «(Брюллов) мог выразить всё, что хотел, да сказать ему было нечего, он писал трескучие картины с эффектами, но без поэзии и без содержания»; далее: «молодой человек, подпавший под влияние Брюллова, уже тем самым, по всей вероятности, погиб как художник (сколько мы видели тому примеров!)», а в письме П. В. Анненкову: «…художество у нас начнется только тогда, когда Брюллов будет убит, как был убит Марлинский (Александр Бестужев-Марлинский (1797–1837) – декабрист, автор вычурных романов в байроническом стиле, признанных эталонно ходульными и пошлыми, был разжалован в солдаты за участие в декабрьском бунте 1825 года и убит адыгами в ходе Кавказских войн в 1837 году в районе современного Адлера – Ред.). Брюллов – этот фразер без всякого идеала в душе, этот барабан, этот холодный и крикливый ритор…»

Интересно, а что на эти слова возразила бы Ивану Сергеевичу Тургеневу уже немолодая и до ярости суровая искусствоведьма с кичкой из крашенных волос на голове и в очках с толстыми линзами в роговой оправе? Вероятно, яростно промолчит или скажет, что Тургенев не был «живописцем» … А мы давайте попробуем сами разобраться в том, кто такой потомок французских гугенотов Charles Brulleau, он же знаменитый русский живописец Карлъ Брюлловъ, с самого начала.  

Помните у Грибоедова «французика из Бордо» из гневного монолога Чацкого? Или «Смерть поэта» Лермонтова, где он о Дантесе и ему подобных: «издалека, подобный сотням беглецов, на ловлю счастья и чинов заброшен к нам по воле рока». Русская аристократия недолюбливала приезжих: почитайте что того же Лермонтова, что Льва Толстого – многие отрицательные персонажи их произведений носят «немецкие» фамилии – Шприх, Берг и т. д. Можно и Ломоносова вспомнить, хоть он и не аристократ, с его борьбой против немецкого засилья в Академии наук.

Но Россия тогда, как и всегда, как и ныне, нуждалась в гастарбайтерах и принимала их, невзирая на идейные разногласия, при том, что своих собственных внутренних религиозных диссидентов – старообрядцев – унижала и подавляла всеми доступными способами. Вот что рассказала об этом «ЭГОИСТУ» доктор исторических наук, специалист по русско-французским отношениям в XVIII–XIX веках Наталия Таньшина:
«Судьба семьи Карла Брюллова – яркий пример того, как Россия умела использовать импортную рабочую силу – в ту эпоху, прежде всего, интеллектуальную. В XVIII и XIX веке Россия была страной очень привлекательной для того, чтобы строить здесь карьеру, зарабатывать деньги. Мы знаем многих представителей творческой элиты тогдашней Европы, которые не только обрели здесь вторую родину, но именно в России стали прославленными художниками – о них можно говорить часами. Кто-то связал с Россией всю свою жизнь, кто-то приезжал на заработки, как тот же Орас Верне (Horace Vernet, знаменитый французский художник-баталист. – Прим. авт.). Семья Брюлловых еще и пример политики веротерпимости, которая проводилась в Российской империи, потому что их – гугенотов, бежавших из родной Франции из-за религиозных преследований, – не заставляли менять вероисповедание, принимать православие, а их протестантская вера даже не препятствовала их успешной карьере. Для меня лично Карл Брюллов – автор портретов героев той эпохи, жизнь которых я изучаю, – прежде всего Шарля Андре Поццо ди Борго, врага Бонапарта, корсиканца на русской службе. Этот портрет сейчас хранится в Саратовском художественном музее имени А. Н. Радищева».

Итак, семья гугенотов Brulleau была изгнана из родного Французского королевства после отмены 18 октября 1685 года «королем-солнце» Людовиком XIV Нантского эдикта: тогда для местных протестантов была упразднена свобода вероисповедания, дарованная им в 1598 году Генрихом IV. Сначала покинувшая Францию ради возможности свободно исповедовать протестантизм семья Brulleau осела в немецком Люнебурге и, онемечившись там, приняла новое написание и произношение своего родового имени – Brüllo с ударением на первый слог на немецкий манер. 

Затем в 1773 году часть семьи Brüllo во главе с прадедом Карла Георгом перебралась в Россию, где через 20 лет в октябре 1793-го будущий отец будущего русского художника Пауль Брюлло, родившийся в 1760-м в Люнебурге, был определен в Академию художеств в Санкт-Петербурге. Пауль Брюлло, ставший в России скульптором и резчиком по дереву, был дважды женат, оба раза на немецких девицах: первой – Краутведель, второй – Марии Шрёдер. Понятно, почему немецких – большинство протестантских прихожанок были немками. От второй жены у Пауля Брюлло было две дочери и четверо сыновей, из которых двое – Александр и Карл – стали знаменитыми.

Александр Брюлло (с 1822 года так же, как и брат, – Брюлловъ), будучи на год старше Карла, стал одним из главных архитекторов-застройщиков императорской столицы Николаевской эпохи. Он также прославился как художник-акварелист: его кисти, в частности, принадлежит знаменитый портрет жены Пушкина – Натальи Гончаровой (1831–1832 гг.), которую через несколько лет, в 1836 году, отказался писать братец Карл, весьма неделикатно сославшись на ее косоглазие и – вопреки восторгам современников! – общую «нефотогеничность». 

Мог себе позволить – после триумфа «Последнего дня Помпеи» нужды не знал, заказчики выстраивались в очередь, а ради дружбы с Пушкиным тратить время на портрет его жены счел излишним затруднением. Гений немножечко воспарил, зазнался. Хотя Пушкин думал, что портрет жены кисти Брюллова уже у него в кармане, о чем радостно сообщал супруге в письме: «Я уже посетил Брюллова, он мне очень понравился. У него я видел несколько начатых рисунков и подумал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного? Невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя…» 

Да и сам великий поэт – по собственному определению, «потомок негров безобразный» – судя по отсутствию его портрета кисти «великого Карла», не прошел строгий эстетический отбор знаменитого портретиста. Да что там Пушкин и его косоглазая женушка – Брюллов не стал писать самого императора Николая!!! Вот уж воистину «великий Карл»! 

Однако вернемся к началу блистательной карьеры братьев Брюлло. Для талантливых молодых людей социальные лифты Российской империи даже и при Александре I, не говоря уже о второй половине XIX столетия и начале ХХ, работали бойко и бесперебойно – большевики в этом смысле много клеветали на историческую Россию, но со времен доступности у нас литературного наследия Александра Исаевича Солженицына и выхода трудов его единомышленников и последователей истина постепенно восстанавливается.

Братья Брюлло – старший Александр и младший Карл – успешно закончили за казенный счет курс Императорской Академии художеств. Карл получил большую золотую медаль и аттестат первой степени и вместе с братом же имел возможность отказаться от продолжения обучения из-за конфликта с навязываемым им педагогом и отправиться, опять же с братом, на обучение в Италию как пенсионер Императорского общества поощрения художников, созданного как раз на счастье братьям Брюлло в 1821 году. 

«Пенсионер» означало – на выделенный специально для их жизни и учебы в Италии пенсион. Вот такая забота о молодых талантах, даже пусть и не родного православного вероисповедания. Общество поощрения художников, к слову, пережило даже и 1917-й, поменяв лишь название, но было заботливо упразднено «добрыми» большевиками в 1929 году. Ради поездки братьев Брюлло за границу императором Александром Первым им было даровано русское окончание к их фамилии, и с 1822 года они оба стали Брюлловыми.

Карл Брюллов – классический автор одной картины, так же как его коллега и современник Александр Иванов с его «Явлением Христа народу», так же как Грибоедов – автор одной пьесы («Горе от ума»), как Бородин – единственной оперы «Князь Игорь», а спустя полтора века Венедикт Ерофеев – одной поэмы («Москва – Петушки»). Если брать мировой опыт, вспоминается аббат Прево, написавший многие тома проповедей, но ставший знаменитым исключительно благодаря одной крохотной повести о блудливой Манон Леско и преданном ей кавалере де Грийё. Конечно, велик искус поставить в этот ряд друга и собутыльника «великого Карла» Михаила Глинку (пили классически – на троих, третьим был поэт Нестор Кукольник), но основатель русской музыки создал в общей сложности всего два своих блокбастера – «Жизнь за царя» и «Руслана и Людмилу», – и оба они с переменным успехом, но все же не сходят с оперной сцены по сей день. Согласитесь, два из двух и один из многих – совсем не одно и то же.

«Последний день Помпеи», мне кажется, по-другому и не назовешь! Я совершенно убежден, что, живи великий Карло в наши дни, он обязательно снял бы в «Голливуде» роскошный фильм-катастрофу на сюжет о гибельном извержении Везувия – настолько много на его бескрайнем полотне фигур и сюжетов, которые развертываются в полноценные повествовательные линии.

В ХХ веке сюжет «Последнего дня» назвали бы экзистенциальным – это когда человек совершенно непонятно и неожиданно для себя попадает в пограничную – между жизнью и смертью – экзистенциальную ситуацию, которая заставляет его задуматься над смыслом своего существования (той самой l’existence) и принимать какие-то нестандартные решения, от которых зависит его или чья-то жизнь, или отказываться от какой-либо реакции вообще. 

Классический пример экзистенциального сюжета – маленький роман «Посторонний» («L’Etranger») Альбера Камю (Alber Camus), в котором один француз в колониальном Алжире в состоянии аффекта в порядке самообороны убивает араба, державшего в руке нож, но приговаривают его к гильотине фактически не за это, а за то, что «он не плакал на похоронах у матери». Типичный экзистенциальный парадокс. Так же и здесь: чем провинились все эти люди, на которых обрушился Божий гнев, влекущий их гибель? Они ведь такие разные! За что, почему? 

Такая постановка вопроса в европейской живописи начала XIX столетия уже к тому времени звучала, и достаточно громко: речь идет о картине Теодора Жерико (Théodore Géricault) «Плот “Медузы”», написанной им в 1818–1819 годах, совсем незадолго до «Помпеи» Брюллова. История тринадцатидневного плавания плота с потерпевшего кораблекрушение фрегата «Медуза» была, пожалуй, еще более ужасающая, чем история гибели античной Помпеи: во-первых, это было про современность, во-вторых, обреченные на голод и скитания по бурному морю на утлом плоту люди убивали друг друга и даже поедали человеческие останки. Но вопросы – за что, почему и как человек поведет себя в экзистенциальной ситуации – в обоих сюжетах одни и те же. Если совсем коротко, то и «Плот “Медузы”», и «Последний день Помпеи» – это многофигурные композиции на сюжет о том, что всем кранты.

О главной картине Брюллова вам, конечно же, лучше расскажут гиды Русского музея, но я хотел бы еще обратить внимание на то, что сюжет трактуется художником-гугенотом, воспитанным в протестантской среде, имевшей зуб на обижавших их католиков. А ведь протестанты с легкой руки Мартина Лютера, Жана Кальвина и других своих вождей считали католиков, папистов – язычниками-идолопоклонниками, не принимали в качестве святынь живописные и скульптурные изображения Христа, Богородицы и святых, находившиеся в католических храмах.

На картине Брюллова первохристианский священник не бежит, но наблюдает за тем, как под воздействием Божьего гнева рушатся статуи римских кумиров, – полагаю, что для потомка гугенотов Брюлло это аллегория, символ. К слову, Брюллов разместил на полотне и собственный автопортрет с испуганным лицом, что подтверждает мои догадки. Почему «Последний день Помпеи» так правдиво и написан – потому что это о чем-то реальном, живом для художника, а не просто за гонорар, и чтобы похвастаться собственным мастерством, как большая часть остальных его работ.

В каком-то смысле было бы справедливым заметить, что если церковная живопись, церковное искусство в целом (мистерии) или, скажем, знаменитая картина современника и коллеги Брюллова Александра Иванова «Явление Христа народу» рассказывают о присутствии Бога в жизни людей, о чуде божественных явлений, то «Последний день Помпеи», напротив – иллюстрация к трагедии богооставленности человечества, погрязшего в неверии и грехах.

Брюллов трудился над созданием блокбастера шесть лет (1827–1833), и труд его, оплаченный русским меценатом – проживавшим в Италии Анатолем Демидовым, оказался щедро вознагражден и мгновенной, и посмертной славой. Не только повторить этот успех, но даже приблизиться к нему художнику больше ни разу не удалось. Николай I попытался заказать Брюллову картину на русский сюжет про осаду Пскова Стефаном Баторием, но из этой затеи ничего путного не вышло: картина осталась незаконченной. Надо полагать, что денег-то у императора хватило бы, а вот вдохновения художнику явно недоставало. Что поделать, Псков – не Неаполь!

Блокбастер после триумфального шествия по Италии и Франции прибыл в Россию вперед автора в 1834 году и произвел настоящий фурор. Великий Карл возвращаться в Россию не хотел, и я легко могу его понять: ясно, что никогда никаким патриотом России художник не был и возвращать долгов за полученное за казенный счет отличное образование не собирался. Однако пришлось: император Николай нашел аргументы, заставившие «великого Карла» (он же – «гламурный Шарль), пусть и с большим запозданием, но все же вернуться в Россию через Османскую империю и Одессу осенью 1835-го, где его прибытие встречали песней композитора Верстовского на стихи то ли Баратынского, то ли Шевырева (существует разная атрибуция этого текста), где прозвучали среди прочих и такие, по сути, правдивые и очень точные слова: «И был «Последний день Помпеи» / Российской кисти первым днем!»

Пресс-служба Русского музея была настолько любезна, что моментально откликнулась на мою просьбу и предоставила «ЭГОИСТУ» возможность бесплатного посещения выставки «Великий Карл». Однако там же мне пояснили, что дать какие-то комментарии мне никто в обозримом будущем не сможет, потому что мог бы куратор выставки – заведующий отделом живописи XVIII – первой половины XIX века, специалист по русскому искусству, заслуженный работник культуры Григорий Наумович Голдовский или сама госпожа директор музея Алла Юрьевна Манилова, но им совсем некогда. Остальные не уполномочены. Я подумал, что, конечно жаль, но ничего страшного – сами постараемся разобраться, друзья помогут.

Помимо историка Наталии Таньшиной я решил обратиться за комментарием к современному франко-русскому художнику и скульптору, автору памятника Жанне д’Арк в Санкт-Петербурге, другу нашего издания Борису Лежену (Boris Lejeune), и вот что он сказал «ЭГОИСТУ» о «великом Карле»:
«Карл Брюллов, конечно, очень мастеровитый художник, исторически очень значительный. Он не находится на вершине человеческого духа, однако занимает значительное место в истории русской живописи. Все познается в сравнении: надо сопоставить с ним другую фигуру в русском искусстве, его незначительно младшего современника – Александра Иванова: вот он был на вершине человеческого духа, а Брюллов – нет. В чем отличие? Брюллова приводит в восторг язычество, античность в большем смысле, чем вопросы духовные. Его больше интересует художественная живописная театрализация, а Иванов создает теологию. На Иванова сейчас многие смотрят, не понимая, почему им восторгался Гоголь. А на самом деле потому, что и для Иванова, и для Гоголя самыми главными были вопросы религии, Бога. Это совершенно отсутствует у Брюллова – способного, сравнительно ловкого живописца. Хотя и тут ему можно поставить ряд вопросов: например, о том, как он чувствовал целое, потому что у него зачастую картина выстроена из набора отдельно увиденных деталей – отсюда знаменитый анекдот о руке Жуковского на его портрете работы Брюллова. И если Иванов – теолог, то Брюллов – декоратор».

Замечательно, что Иван Тургенев, будучи современным критиком Брюллова и Иванова, так же, как и Борис Лежен в ХХI веке, делает то же самое само собой напрашивающееся сравнение также в пользу автора «Явления Христа народу», но только в еще более резких тонах.
Подытоживая, мне хотелось бы поделиться некоторыми собственными наблюдениями, вынесенными как с замечательной выставки «Великий Карл», так и из общего опыта знакомства с творчеством Брюллова, а также с русской и мировой живописью.

На мой взгляд, откровенно бросается в глаза, насколько живо и детально прописаны его мужские образы – помимо упомянутого выше Поццо ди Борго, портреты Михаила Виельгорского, его собутыльника и друга поэта Нестора Кукольника, автопортреты, наконец! И насколько при этом барби-кукольны его женские образы, хотя и те, и другие писались им с натуры. Мне кажется, у Брюллова существовали какие-то проблемы с пониманием женской психологии, женской души, поэтому все женщины у него на одно лицо – и это лицо его многолетней покровительницы графини Юлии Самойловой. Единственный странный брак Брюллова, продлившийся, как говорят, несколько дней, и отсутствие потомства – лишнее тому подтверждение. Да и Пушкину, когда тот стал ему выносить своих спящих детей, хвастаясь своим браком, Брюллов недоуменно сказал: а зачем ты вообще женился? За глаза же говорил, что у Пушкина есть только один недостаток – его жена.

Ну и совсем напоследок мне хотелось бы посоветовать всем обязательно посетить прекрасную выставку «Великий Карл», даже если на самом деле Карл и не такой великий, как кому-то хотелось бы. Главная беда подобных оценок, в моем представлении, в том, что в истории русского искусства трагически перепутаны акценты: ее поистине золотой, платиновый, бриллиантовый век почему-то называют «серебряным», а «золотым» именуют эпоху, скажем так, первоначального накопления еще очень несамостоятельных, вторичных произведений во всех видах искусства. Но об этом в другой раз.