«И правит Бенкендорф, где правили хариты»: литературная молодость Ларисы Рейснер
Доктор политических наук, доктор философии (Ph.D.), кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио), ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН (Москва), член-учредитель Национального союза библиофилов (Россия)
Родившаяся 130 лет назад, в ночь с 1 на 2 мая по старому стилю – с 13 на 14 мая по новому – 1895 года Лариса Михайловна Рейснер (1895–1926) стала одной из самых знаменитых женщин русской революции наряду с Надеждой Крупской и Александрой Коллонтай. Ее знала вся советская страна – пусть не под настоящим именем, но как Комиссара из «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского. Эту красавицу, страстную в любви и в политической борьбе, бесстрашную и склонную к опасным приключениям, Лев Троцкий назвал Палладой революции. Однако в ее полной событиями жизни потерялся первый этап – литературная молодость.
«Университетская аудитория наполнялась студентами, – вспоминал филологический факультет Петроградского университета 1915 года его тогдашний слушатель Всеволод Рождественский, впоследствии знаменитый поэт, в книге “Страницы жизни”. – Я, наклонясь над столом, разбирал учебники и тетради, как вдруг оборвался шум, настала глухая тишина. Подумалось, что вошел профессор. Но на пороге стояла девушка лет восемнадцати, стройная, высокая, в скромном сером костюме английского покроя, в светлой блузе с галстуком, повязанном по-мужски. Плотные светловолосые косы тугим венчиком лежали вокруг ее головы. В правильных, словно точеных чертах ее лица было что-то нерусское (остзейское. – В. М.) и надменно-холодноватое, а в глазах – острое и чуть насмешливое. “Какая красавица!” – невольно подумалось всем в эту минуту. А она, чуть наморщив переносицу и, видимо, преодолевая смущение, обвела несколько беспокойным взглядом всю аудиторию и решительно направилась к моей скамейке, заметив, что там осталось единственное свободное место. Я подвинулся с готовностью, и она уселась рядом…
Моя соседка быстро записывала что-то в тетради. Сломался карандаш. Она неторопливо и спокойно подняла на меня глаза – я успел заметить, что они у нее светло-стального цвета – и сказала просто и вместе с тем несколько повелительно: “Ножик, пожалуйста!” Я поспешил исполнить просьбу, мы обменялись шепотом несколькими незначительными словами. Так началось мое знакомство с Ларисой Михайловной Рейснер, перешедшее потом в юношескую студенческую дружбу». Уверен, что Всеволод Александрович был в нее влюблен – безответно. Вскоре после этой встречи у Ларисы Михайловны начался бурный роман с Николаем Гумилёвым, которого она называла Гафизом и вывела под этим именем в неоконченном автобиографическом повествовании (увлекательное чтение - Литературное наследство. Том 93 : Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. – М. : Наука, 1983. Для интересующихся, скачать можно тут). Потом налетел вихрь революции, но сейчас речь не об этом.
Лариса Михайловна родилась в Люблине, где преподавал ее отец Михаил Александрович Рейснер (1868–1928), потомственный дворянин немецкого происхождения (которым гордился!), но с революционными взглядами. После двухлетней стажировки в Гейдельберге Михаил Рейснер в 1898 году стал профессором права в Томском университете, но из-за студенческих беспорядков 1903 года был вынужден оставить службу и эмигрировал за границу, где сблизился с большевиками. Германия, Франция, Россия, революционная смута 1905 года, опять эмиграция, опять возвращение. Наконец в 1907 году семья осела в Петербурге. Михаил Александрович стал приват-доцентом (всего лишь) университета и профессором Психоневрологического института, куда поступила его дочь. На занятия в университете барышни тогда допускались лишь как вольнослушательницы.
В жизни Ларисы Михайловны с ранних лет переплелись литература, политика и оппозиция. Дореволюционная либеральная профессура не принимала радикалов, будь то большевик-историк Михаил Покровский или черносотенец-правовед Борис Никольский. Рейснеры жили в доходном доме герцога Лейхтенбергского на Большой Зелениной, 26б (ныне дом 28), квартира 42 – достойно, обеспеченно, хотя и небогато. Компетентный специалист по праву и психологии Михаил Александрович считал себя «обойденным по службе» по политическим мотивам (дочь в автобиографическом романе настойчиво подчеркивала скудость его жалования). Вдобавок «Шерлок Холмс русской революции» Владимир Бурцев обвинял Рейснера в связях с охранкой.
Закончив в 1912 году с золотой медалью женскую гимназию Д. Т. Прокофьевой, Лариса Рейснер годом позже дебютировала в литературе этюдами о «женских типах Шекспира» – Офелии и Клеопатре. Две не слишком оригинальные, но ярко написанные брошюры были изданы в Риге под псевдонимом Лео Ринус, взятым в честь немецкого предка, ректора Йенского университета. В 1913 году в альманахе издательства «Шиповник» – некогда знаменитом, но уже терявшем популярность – появилась ее фантастико-аллегорическая «драма для чтения» «Атлантида», вдохновленная Леонидом Андреевым, с которым Рейснеры дружили. Но главным ее вкладом в предреволюционную литературу (о послереволюционной мы здесь не говорим) стали журналы «Богема» и «Рудин», связанные с университетским «Кружком поэтов». «В него входило несколько юношей и девушек, действительно литературно одаренных, образовавших в конце концов тесную корпорацию из десятка членов», – вспоминал его участник Всеволод Рождественский, правда, почти не приводя фамилий. Эти фамилии – Георгий Маслов, Елена Тагер (псевдоним Анна Регатт), Владимир Злобин, Дмитрий Майзельс, Виктор Тривус – сегодня известны только знатокам поэзии, но знатокам они говорят много.
Инициатор создания кружка Маслов – юбиляр нынешнего года, 130 лет со дня рождения – успел проявить себя как поэт и пушкинист (его наследие переиздано в 2020 году в Омске), но умер от тифа в марте 1920 года неполных двадцати пяти лет. Несмотря на его службу у Колчака, в советское время Маслова смогли публично помянуть Юрий Тынянов, коллега по Пушкинскому семинарию профессора Семёна Венгерова, и Леонид Мартынов (еще один юбиляр нынешнего года – 120 лет со дня рождения). Тагер была женой Маслова, писала стихи для души и прозу для заработка, оказалась в лагере и в ссылке, но смогла вернуться в Ленинград, оставила стихи, высоко оцененные Анной Ахматовой, но опубликованные, конечно, посмертно. Злобин стал секретарем и «домоправителем» Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, вместе с ними бежал за границу в конце 1919 года и до конца жизни хранил архив и память о них. Майзельс был на заработках в Америке и оживил стихами о ней страницы «Рудина». Насмешника Тривуса отметил в печати Гумилёв. Рождественский пережил всех и на склоне лет вспомнил коллективный сборник кружка «Арион» (1918): «Небольшая тетрадка, в которой все было на среднем уровне эстетического благополучия, появилась сразу во всех книжных магазинах города и доставила нам мимолетную известность». Правда, не упомянув его названия. Сейчас это украшение любой поэтической библиотеки.
Рейснеры решили издавать журнал. Первый опыт, относящийся к весне 1915 года, назывался «Богема». Его историю рассказал Злобин: «Однажды, взглянув на меня пристально, она (Лариса Рейснер. – В. М.) сказала:
– Знаете, у вас профиль Данте. Я буду вас звать Алигьери. Послушайте, Алигьери, давайте издавать журнал. Издавать журнал – настоящий – было в те времена в России делом не легким. Но все как-то устроилось довольно быстро, что теперь мне кажется несколько подозрительным. <…> Возможно, “Богема” издавалась на большевистские деньги». Однако в истории партийной печати она вроде не значится.
Первый номер журнала «Богема», имевшего подзаголовок «Поэзия – Проза – Критика», выглядел вполне «декадентски». Формат похож на альбом для рисования: лист А4, положенный горизонтально. На обложке рисунок Александра Гегелло, будущего автора памятника «Шалаш» в Разливе и вице-президента Академии архитектуры СССР. Рейснер представлена подборкой из трех стихотворений. «С третьего номера, – вспоминал Злобин, – среди сотрудников началось “брожение” и нелады, в которых я разбирался плохо, но был неизменно на стороне Ларисы. В конце концов мы с нею вышли из состава редакции, передав журнал главе “оппозиции'”, поэту Лозине-Лозинскому. Вести журнал он был совершенно неспособен, и через два-три номера – не помню точно – издание прекратилось» (шесть номеров можно посмотреть здесь). Алексей Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский, он же просто Лозина-Лозинский, он же Я. Любяр, с Рейснерами разошелся.
Новое предприятие Рейснеров – журнал «Рудин», названный в память тургеневского героя, погибшего на парижских баррикадах 1848 года, – было домашним. Кроме Михаила Александровича и Ларисы там печаталась ее мать Екатерина Александровна: «мамаша писала под псевдонимами (Ю Хитрово и Р. Власта. – В. М.) рассказы, пропахнувшие меблирашками», как заметил Александр Блок. Редакция размещалась в их квартире. Редактором-издателем числилась Н. Лещенко – Надежда Генриховна Лещенко… прислуга Рейснеров. Градоначальник соответствующее «свидетельство на право издания» выдал (восемь номеров можно посмотреть здесь)
Хулиганский характер журнала, позиционировавшего себя как сатирический, был очевиден. Блок охарактеризовал его словами «до тошноты плюющийся злобой и грязный, но острый». Уже в первом номере досталось Константину Бальмонту: грубый памфлет Марина (псевдоним Рейснера-отца) «Бальмонт шаманит» с грубым шаржем Александра Топикова (псевдоним Евгения Праведникова, штатного карикатуриста «Рудина») и столь же грубой пародией Сергея Кремкова. Советские авторы нападки на «декадента» и эмигранта Бальмонта одобряли. Сложнее оказалось с издевательским фельетоном Л. Храповицкого (псевдоним Ларисы Рейснер) «Краса», направленным против одноименной литературной группы, в которую входили Сергей Городецкий, Алексей Ремизов, Николай Клюев и Сергей Есенин. Никто же не знал, что «добрый молодец млад-Есенин из Рязани», который «потряхивал кудрями русыми, приплясывал ножками резвыми», станет классиком и народным поэтом…
Откуда взялся такой псевдоним? Полагаю, что из послания Гаврилы Державина статс-секретарю Екатерины Великой Александру Храповицкому:
Храповицкий! дружбы знаки
Вижу я к себе твои:
Ты ошибки, лесть и враки
Кажешь праведно мои…
«Рудин» объявил своей целью «клеймить бичом сатиры, карикатуры и памфлета все безобразие русской жизни, где бы оно ни находилось». В условиях военной цензуры делать это приходилось осторожно, затрагивая не систему и власти, но отдельные лица, порой иносказательно: намеки на Распутина и бывшего министра юстиции Ивана Щегловитова. Нападкам подвергались прежде всего писатели – как модернисты Фёдор Сологуб и Валерий Брюсов, так и реалисты Леонид Андреев (с началом войны Рейснеры поссорились с ним по политическим мотивам), Михаил Арцыбашев и Евгений Замятин. Рейснеры не знали, «кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим», и раздавали оплеухи направо и налево. Советские авторы радовались нападкам на эмигрантов и «белогвардейцев» Арцыбашева и Замятина, одобряли критику Андреева и Сологуба, извинялись за грубости в адрес Брюсова (никто же не знал, что он вступит в партию большевиков).
Над Брюсовым глумилась еще «Богема». За инициалами Я. Л., возможно, укрылся Я. Любяр, но по стилю этот текст больше похож на творение Ларисы. «Валерий Брюсов, автор “Путей и перепутий”, нашел уместным рассказать свою биографию в “Журнале журналов” и закончил ее великолепно: “Если не говорить о “романах” моей жизни, для чего, конечно, еще не настало время, в дальнейшем моя биография сливается с библиографией моих книг”. Будем отныне покупать каждый новый номер “Журнала журналов” (до сих пор мы этого не делали) в ожидании, когда же “настанет время” для публичного исповедания Валерия Брюсова в его интимных “романах”. Для нас это, несомненно, так же важно, как романы Данте Алигьери и Вольфганга Гёте, хотя, кажется, те при жизни не забрасывали публике пикантных и фамильярных обещаний шепнуть о своих любовных приключениях когда-нибудь. О, Валерий Брюсов убежден, что все страшно заинтригованы победами Валерия Брюсова над женщинами… Что же, и Брюсов тоже Шантеклэр? Шантеклэр! Шантеклэр, всю жизнь подымавший крылышки перед цесаркой и говоривший, лукаво и гордо подмигивая: “Ко?”».
Тему развил Храповицкий, выступивший во втором номере «Рудина» с фельетоном «Валерий Брюсов и “вечно женское”». В эротических стихах поэту действительно порой изменяли вкус и мера, но сводить все его творчество к ним несправедливо. Интересно, что в том же самом 1915 году на те же самые стихи Брюсова, выходя за границы приличий, напал Борис Садовской в сборнике статей «Озимь». В том же втором номере «Рудина» помещен хвалебный отзыв Дмитрия Крачковского о сборнике прозы Садовского «Лебединые клики». В третьем номере стихотворение Садовского соседствует со стихами Рейснер. Дворянин, монархист и едва ли черносотенец Садовской кажется неожиданным гостем на страницах леворадикального журнала. Но дружить можно и против общих врагов. Досталось от Храповицкого и Топикова и профессору Венгерову, пытавшемуся объективно оценить вклад «декадентов» в русскую литературу.
В том же духе обличались и враги Рейснера-отца: бывший марксист Пётр Струве, ставший империалистом, профессора Владимир Богораз-Тан, Николай Кареев, Михаил Туган-Барановский. Особенно выразительным получился у Топикова «разоблачитель» Бурцев. Крупные выразительные карикатуры Топикова сразу бросаются в глаза, когда листаешь номера «Рудина». А вчитавшись в них, отдаешь предпочтение стихам, которые обычно сопровождались виньетками и заставками, иногда удачными, иногда неуместно-манерными. Журнал был кружковым – печатал стихи «своих» или знакомых по университету, как Осипа Мандельштама. Общего поэтического лица у «Рудина» не было: Рождественский не походил на Тривуса, Маслов на Майзеля. Неплохие стихи писала сама Лариса Михайловна. Рождественский назвал их «слишком умными и слишком патетичными», добавив, что они «не встречали глубокого сочувствия». Но взял эпиграфом к поэме «Ночной пешеход» о художнике Павле Федотове заключительные строки ее стихотворения «Медному всаднику», которое я приведу полностью:
Добро, строитель чудотворный!..
Ужо тебе!..
Пушкин
Боготворимый гунн!
В порфире Мономаха
Всепобеждающего страха
Исполненный чугун!
Противиться не смею:
Опять удар хлыста,
Опять – копыта на уста
Раздавленному змею!
Но, восстающий раб,
Сегодня я, Сальери,
Исчислю все твои потери,
Божественный Арап.
Перечитаю снова
Эпический указ,
Тебя ссылавший на Кавказ
И в дебри Кишинева:
«Прочь, и назад не сметь!»
И он восстал, неистов:
На плахе декабристов
Загрохотала медь…
Петровские граниты
Едва прикрыли торф –
И правит Бенкендорф,
Где правили хариты!
Стихотворение открывало восьмой номер «Рудина», дозволенный цензурой в мае 1916 года. Он оказался последним – журнал был убыточным, и деньги кончились. Ларису Рейснер взял под свое крыло Максим Горький, открывший для ее статей и рецензий страницы руководимых им изданий – журнала «Летопись» и газеты «Новая жизнь». Новая жизнь – без кавычек – была на пороге. В том же году Лариса чуть не вышла замуж за Злобина, с которым в сентябре путешествовала по Волге. Но это и все прочие «нежные увлечения», и даже драматический роман с Гумилевым-«Гафизом» сразу отступили на второй план, когда настали «неслыханные перемены, невиданные мятежи» тысяча девятьсот семнадцатого года.
