Игорь Копылов: «Мы должны быть сильнее смерти»
Игорь Копылов – один из самых ярких и успешных современных кинорежиссеров России. Сериалы «Ленинград 46» и «Крылья империи» посмотрели миллионы телезрителей, а фильм «Ржев» в 2020 году не видел, наверное, только слепой. «Ржев» стал настоящей «бомбой» российского кино, а вслед за ним вышел сериал Игоря Копылова под названием «Бомба» о создании и создателях советского ядерного оружия и фильм «Небо» о наших летчиках в Сирии. Режиссеру интересны резкие, драматические ситуации, экзистенциальные истории. Сегодня "Эгоисту" удалось задать Игорю Сергеевичу несколько вопросов
– Игорь, ваш фильм «Ржев», вышедший на экраны в 2020-м, оказался в некотором роде «воспоминаниями о будущем». Мариуполь, Соледар, Бахмут – названия этих городов звучат сегодня так же, как зимой 1942/43 имя Ржева, где русские, как вы мне сказали три года назад, перестали бояться врага. Думали ли вы, когда работали над картиной, что буквально через два года битвы, подобные Ржевской, снова станут чуть ли не повседневной реальностью?
– Ответить и просто и сложно одновременно. Бояться мы перестали 24 февраля 2022 года, но вот война сейчас немного другая. Сегодня с той стороны, со стороны противника, очень много русских фамилий. Владимир Путин сам публично признал, что в каком-то смысле сегодняшняя война – отчасти война гражданская.
– Евгений Пригожин, насколько мне известно, принимал участие в создании фильма «Ржев», отдавая тем самым дань памяти своему деду, который участвовал в Ржевской битве. Скажите, Пригожин присутствовал на съемках непосредственно, влиял как-то на творческий процесс?
– Он был инициатором создания этой картины. Я на съемочной площадке его ни разу не видел. Есть такой способ работы, я его тоже пытаюсь исповедовать: должны работать профессионалы, которым ты что-то поручаешь и спокойно об этом забываешь. Если ты поручаешь и вынужден все время проверять, то тогда странно, зачем тебе нужен такой «профессионал». Пригожин принес в кинокомпанию «Триикс Медиа» идею экранизации перестроечной повести Вячеслава Кондратьева «Искупить кровью», и после нескольких совместных встреч с продюсерами Инессой Юрченко и Сергеем Щегловым мы нашли с Евгением Викторовичем компромисс в смысле изменения концовки сюжета.
– А как вы можете объяснить феномен популярности в нашей стране фильмов о Великой Отечественной? Ведь это тяжелые воспоминания об очень трудном, трагическом времени, которое, может быть, психологически легче просто забыть…
– Если вы имеете в виду кассовую популярность, то она относительная. Если мне не изменяет память, ни один из военных фильмов не заработал больше миллиарда, и до лидеров проката им далеко. Но то, что эта тема всегда у зрителя где-то рядом, это точно. Когда я снимал для студии Тодоровского сериал «Бомба», мы побывали и в Курчатовском центре, и в Сарове, и на первом реакторе – мы достаточно глубоко во все это окунулись. Так вот первое, что нам показали, когда мы приехали в Саров, это была книга, в которой изображена история России со времен, по-моему, Иоанна Грозного в виде некоей кардиограммы, где каждые 20–30 лет – война, война, война. А потом наступает 1949 год – создание нашей атомной бомбы, и всё – войны нет! Поэтому генетическая память о нашествиях на нашу страну – она в каждом из нас так или иначе живет, и приходя на фильм о войне, зритель очень быстро понимает, о чем с ним разговаривают.
– Как вы считаете, современное российское кино всему уже научилось у классического Голливуда – тому, чему там стоит учиться, или есть еще какие-то неусвоенные уроки и нюансы?
– Технически мы научились практически всему. Но мне кажется, что, по сути, ментально мы очень разные, мы – про другие ценности. Если мы будем продолжать снимать кино той же смысловой и духовной направленности, что и Голливуд, это будет выглядеть очень странно. Мы же много лет подражали чужому в надежде, что нас будут воспринимать как равных. Нам говорили: если вы будете делать так, то это будет успех. И всем хотелось быть успешными, а на самом деле надо возвращаться к своим глубинным корням. Сейчас мы должны понять, как выглядит этот наш Иванушка-дурачок, где он – в окопе или не в окопе. Что он думает, что переживает. Надо в современных ритмах, темпах, сюжетах искать себя. Максимально честно. Ведь правда – это очень важный момент.
– Тут сразу почему-то вспоминается прославленный «Брат» Балабанова…
– Да. Вот вам прекрасный пример – и первый, и второй «Брат».
– Что касается цензуры в современном российском кинематографе – она каким-то образом существует?
– Я лично с этим не сталкивался. За последний год по разным причинам я не смог снять несколько своих проектов. Но это из-за того, что военное время расставило какие-то свои приоритеты. Но когда я что-то сам снимал и снимаю, я ни разу не сталкивался с тем, чтобы мне говорили, как надо или как не надо. У меня нет такого опыта.
– Вероятно, проблемы могут возникать на стадии проката?
– До эпохи СВО прокат был устроен так, что русское кино, если оно не имело специальной поддержки, показывалось в разы меньше, на менее удобных сеансах. Это были заведомо неравные условия. Кинотеатры – это же не госструктуры, это частная история, их владельцы заточены прежде всего на зарабатывание денег. Зачем показывать русское кино, если на голливудском можно заработать очень хорошие деньги? Такая цензура называется «деньги».
– Расскажите, каков был ваш собственный путь в театр и кино.
– Все произошло совершенно случайно, в роду у меня никого из актеров нет. Просто в юности, глядя на игру великих актеров, я с какого-то перепугу решил, что могу так же и даже, может быть, лучше. И до 35 лет я жил в этой иллюзии, что я могу лучше. У нас была прекрасная история театра «Фарсы», в котором я служил, и мы с ним в свое время объездили полмира – больше двадцати с лишним стран. Но в какой-то момент я понял, что я далеко не лучший в этой профессии. А еще сразу после окончания института я начал что-то писать, и вот эта часть меня пошла на замену актерству. Еще когда я снимался, мне режиссеры часто говорили: ну ты в кадр-то пойдешь? Потому что мне всегда было интересно наблюдать за процессом съемки со стороны. В 37 лет я снял свою первую серию в одном из сериалов, ну а потом как-то пошло-поехало. Вообще, мое режиссерство пошло от невозможности не рассказать какую-то историю, которая рождается в моей голове. 80% снятых мной историй либо совершенно мои, либо сделаны в соавторстве с моими коллегами. Первую свою драматургическую историю в виде пьесы я написал в 24 года, поставил спектакль. Потом спустя много лет я по этой пьесе сделал фильм «Не скажу» с Лизой Боярской и Максимом Матвеевым.
– А кого из великих вы считаете своими учителями, у кого учитесь, кому подражаете? Кто для вас является непререкаемым образцом?
– У меня нет таких фильмов, где я кому-то сознательно подражал, но кино, которое я видел в детстве, произвело на меня огромное впечатление. Когда мне было 14 лет, мы с друзьями пошли в кинотеатр «Спартак», сели смотреть фильм «Сталкер». Сначала ушли мои друзья, потом ушел весь зал, до финальных титров нас в зале осталось шесть человек. Думаю, я мало что понял из этого фильма, но я сидел совершенно завороженный, и каждый кадр производил на меня сильнейшее впечатление. То же самое было с фильмом «Бал» Этторе Сколы. А с «Фанни и Александром» Бергмана у меня произошла такая история: я зашел в кинозал совершенно здоровым, а вышел с температурой 39. Такое сильное воздействие было. А «Однажды в Америке»? Мне кажется, что в кино вообще очень важна история. А сейчас провокация превалирует над историей.
– А как быть, если ты «незнаменит и незаметен»? Даже, к примеру, Эдуард Лимонов – утонченный эстет, великолепный стилист, теперь уже признанный всеми современный классик – был вынужден прибегнуть к известной скандальной сцене в своем первом романе, чтобы быть так или иначе замеченным…
– Лимонову тогда нужно было выжить как литератору. Но ему это не помешало стать хорошим писателем.
– Одна из самых известных ваших работ – увлекательнейшая криминальная драма «Ленинград 46». Скажите, а как вам работалось с такой мегазвездой, как Сергей Гармаш?
– «Ленинград 46» был первым сериалом в моей жизни. До этого я все время отказывался снимать такой формат и в эту историю попал случайно. С Сергеем Леонидовичем Гармашем мы познакомились при отягчающих обстоятельствах. Произошла замена режиссера, и на первую встречу он приезжал не ко мне. Он приезжал знакомиться с другим человеком. Его не предупредили, и для него это стало неприятным сюрпризом. Несколько дней мы присматривались друг к другу, и так как в сценарном виде были готовы только четыре серии, все гадали, как в результате сложится история.
Проходя мимо, Гармаш похлопал меня по плечу и спросил: «Ну что, режиссер, придумал, про что будешь снимать кино?» Я говорю: «Если есть минутка, расскажу». Он: «Слушаю». Я говорю, что это могла бы быть история про то, как человек с хорошим образованием, преподаватель, попал на фронт и попросил Господа Бога оставить его в живых. И Господь выполнил его просьбу, но когда герой вернулся с фронта в мирную жизнь, он предал Бога по всем заповедям. Сергей застыл, говорит: «Сейчас вернусь, договорим». И мы с ним стали разговаривать. И это был его первый интерес ко мне как к режиссеру и как к человеку. А на следующий день, когда у него была довольно большая сцена, он сказал: «Я бы хотел сделать две поправки». Я говорю: «И у меня тоже есть две поправки к этой сцене». Оказалось, что мы меняем в одном и том же месте на те же самые слова и смыслы. И это был как сложившийся пазл, мы сразу перешли с ним на «ты» и душа в душу прожили весь сериал. Он человек непростой, человек с характером, но в тот момент мы, слава Богу, нашли общий язык.
– А чем вы заняты сейчас?
– Последний фильм, который я снял чуть больше года назад, – это картина, посвященная трагическим событиям в Беслане, «Золотая бронза». Это очень болезненная история не только для Осетии, но и для всей страны. Когда я узнал подробности того, что происходило в захваченной школе эти три дня, включая физиологический аспект, я понял, что если снимать с документальной точностью – это будет мерзкий хайп. Нужно было найти такой ракурс повествования, чтобы после такого трагичного фильма, как бы странно это ни звучало, хотелось жить. Ведь если бы мы рассказали эту историю согбенно, это означало бы, что смерть нас победила. А мы не должны этого допустить, мы должны быть сильнее смерти! И еще – это ведь первый и пока единственный фильм, снятый про те трагические события. Большая ответственность. Тогда мы решили встретиться с матерями Беслана и поговорить. После встречи и мы и они успокоились. Они поверили нам, сказав: да, это история про нас и про наших погибших и живых детей, мы поняли, что вы идете правильной дорогой.
– Что бы вам хотелось снять в этой жизни еще, какие истории?
– Я бы очень хотел, чтобы Господь подарил мне возможность снять то, чего хочется мне самому. У меня есть несколько историй и несколько сценариев – например, по произведениям Виктора Астафьева. Но по различным причинам – объективным и субъективным – эта работа пока что не состоялась. Есть истории, с которыми, как я думал, я распрощался, но они, как из небытия, вдруг ко мне вернулись.
– Можете поделиться?
– Одна из тем – 90-е годы. Но рассказать об этом времени я хотел бы в необычном ключе, очень ярко по форме. Хотелось бы снять кино не совсем бытовое – вспомните «Интервенцию» Геннадия Полоки. Если раньше люди этого боялись, то сейчас, когда появились платформы с их возможностями, зритель уже, мне кажется, готов к чему-то новому, необычному. Вернее, к забытому старому. Главное – найти возможность осуществить мечты. Поживем – увидим.
