Марина Джигарханян: «Мне кажется, сейчас стоит обратить наши взоры в ту сторону, куда мы ранее не смотрели»

Конъюнктура в искусстве существовала во все времена, считает директор Музея искусства Санкт-Петербурга ХХ–ХХI веков Марина Джигарханян. О влиянии политики на настоящих художников, о том, появится ли андеграунд, и об усталости от актуального искусства она рассказала в интервью «Эгоисту».

– Марина Борисовна, какие, на ваш взгляд, тенденции преобладают в современном искусстве?
– Если говорить о современном искусстве в его панорамном рассмотрении, анализировать его как процесс, то оно очень разное.  Художники, владеющие навыками традиции, то есть те, кто пишет красками на холсте, или те, кто в пластическом материале создает скульптуру, – это один ориентир движения. И тут с точки зрения стилистики выражения много всего, даже пестро. У каждого свое мировоззренческое и художественное видение, свои эстетические ценности, своя общественная позиция, в конце концов. Поэтому говорить о превалировании какой-то одной, даже нескольких тенденций никак нельзя. На любой вкус найдете.  

Если же рассуждать о новейшем искусстве, актуальном, как сейчас принято говорить (сам термин вошел в обиход нашего лексикона в девяностые для объединения новых форм художественного языка), то здесь культурная ткань более-менее однородна. Перформансы, граффити, видео-арт, объекты, инсталляции.  Поэтому надо уточнить, что именно интересно.

– Например, живопись.
– Сейчас живут и взаимодействуют в культуре люди разных эпох. Поэтому художественную ситуацию определяют противоречивые, а порой даже конфликтующие друг с другом явления. Если человеку есть что сказать, то он, концентрируя свои эмоции, выражает мысль в том или ином жанре. Кому-то продолжает быть интересен портрет или, скажем, пейзажный мотив, кто-то обращается к абстракции. Для кого-то важен нарратив, кто-то пытается экспериментировать и превращает холст в коллаж, наклеивая на него различные материалы, кто-то культивирует моменты жизненного безобразия, а кто-то, устав от всякого рода провокаций, возвращается к классическим образцам, к реалистическому подобию. 

– Или соцреализму?
– Послушайте, это искусственно выдуманная формулировка, которая якобы принадлежит Сталину и которая официально прозвучала в партийном постановлении 1932 года. Но до сих пор никто не может профессионально четко определить: что же такое соцреализм. Призыв объединить всех во имя светлого будущего? Определенный официозный стиль, нашпигованный пафосом государственности? 

В советское время было много интересных художников, которые даже в рамках идеологического воздействия создавали великолепные произведения. Тот же Дейнека, Самохвалов, скульптор Андреев и многие другие. 

Совсем другое дело – откровенная конъюнктура. А где есть натуга и нет искусства, эстетики, мысли, начинает работать голая пропаганда, ремесленничество, тот самый декларативный официоз, который всех раздражал и у всех у нас вызывал идиосинкразию. 

После падения Советского Союза и в связи с развитием рыночных отношений появилась другая конъюнктура: деньги стали определять всё. И те, кто хотел оказаться в тренде, в мейнстриме, подчинялся новым условиям жизни. В моду вошла провокация – это обеспечивало быстрый выход если не к славе, то к узнаваемости, публичности, а значит, и к популярности. 

Заказчик обуславливал запрос как в изобразительном искусстве, так и в кино, театре. Ничего не поделаешь – конъюнктура была во все времена, она продолжает во многом влиять на общественное мнение и в нынешнюю пору, и не всегда в благоприятную сторону. К искусству раскрученные имена порой не имеют никакого отношения. 

– В театре, кино более или менее понятно: есть продюсеры, они могут требовать от режиссера крови и обнаженки. Но как от художника можно что-то требовать?
– Запросто. Одни просят: «Сделайте мне красиво». У других есть запрос на нечто брутальное, на искусство, созданное из разных экспериментальных материалов, например, тряпок, проволок, лопат или мусорных отходов, потому что это нетривиально, будоражит чувства, провоцирует, а значит модно, радикально, разрушает все то, с чем связан надоевший всем тот самый соцреализм.  

Заказчику хочется похвастаться своей приобщенностью к новым бунтарским веяниям жизни. И художник начинает удовлетворять потребность рынка, перед ним открывают двери элитных салонов, галерей, появляются клиенты, все довольны и все неплохо на этом зарабатывают. 

В конце 90-х, например, появился большой запрос на эксцентричные выходки, репризы шокирующего характера на злобу дня, так сказать. Такого рода высказывания очень легко продавались – выставки с провокационной начинкой, скандальные перформансы собирали полные аудитории, на подобные дерзкие акции сбегалась пресса, любой публичный протест и радикальное действие воспринимались со знаком плюс. К искусству эти мероприятия никакого отношения не имели, но активно внедрялись в сознание как новые формы художественного мышления. 

В результате художник вступает в борьбу за общественное внимание, заражается этим потребительством, начинает штамповать продукт для реализации. Чем это отличается от стагнации советской поры? Разве это не конформизм, рожденный условиями рынка? А рынку нужна своя идеология продвижения.

В советское время, что ни говори, искусство поддерживалось государством. И вдруг все разрушилось в одночасье, а жить как-то надо. И каждый в новых условиях устраивался как мог. В начале 90-х заказчики, разные галеристы приезжали в большом количестве с Запада, пополняли свои коллекции, и лишь в двухтысячные постепенно начали появляться и отечественные коллекционеры, стали открываться галереи.

Глядя на работы Тимошенко, мы становимся причастны к жизни 30-х годов и, сравнивая ее творчество с искусством других авторов, понимаем, как по-разному воспринимали эпоху художники той поры. Тимошенко вошла в историю своей детской тематикой, которая в те годы была очень модной. С образами детей ассоциировали молодость и становление новой государственности, будущее страны, и в работах Тимошенко ощущается этот зов эпохи. В ее детях столько ликующей творческой энергии, радости, света, любви к жизни и собственных романтических надежд!

У Яшке совсем другая живописная страсть, другой регистр и тональность темперамента.  Любимая тема художника – Зинаида Морковкина, его муза, которую он так иронически назвал. Он изобразил ее во всех видах: в шляпке и без нее, в одежде и обнаженной.  И во всех его картинах ощущается излучение живописной страсти. И вот именно этой творческой страсти мне не хватает в современном искусстве, когда человек подходит к холсту и загорается от самого процесса работы, красок, их смещения… У меня создается впечатление, что сейчас наблюдается некая усталость. 

– Кажется, я понимаю, о чем вы.  Видео-арт еще нужно понять, а вот с  Кончаловским все ясно: «обморок сирени»?
– Видео-арт тоже может быть любопытным, захватывающим, если у автора есть какая-то идея, а не просто задача пощекотать нервы спецэффектами. Если автору хватает фантазии и умения облечь мысль в художественный образ, тогда поймет любой. По-разному, но поймет. У нас этот вид творческой деятельности не очень развит, потому что это удовольствие не из дешевых и не каждый художник может себе позволить.
Видео-арт как художественный продукт связан с профессиональным оборудованием, натурными съемками, работой актеров, которых нужно привлечь к работе, озвучивание и так далее. Добавьте сюда дорогие технологии, которые и позволяют в конечном результате превратить видеокадры в искусство. Когда же это сделано на самодеятельном уровне, то и восприниматься будет как самодеятельность. Поэтому глаз не задерживается на мелькающих и сменяющих друг друга кадрах. Посмотрел и тут же забыл, потому что ничего не зацепило. 

В девяностые годы, когда все стало вдруг разрешено, энергию отвязной дерзости выплескивали все, кому было не лень. В двухтысячные поуспокоились, началось осмысление, начали появляться художники, профессионально работающие в этой области, и видео-арт превратился в некотором роде в зрелище, переплетающее в виртуальном формате разные реальности.        

Повторюсь: когда художнику есть что сказать, когда он умеет облечь мысли в образ, а образ насытить эмоцией, тогда мы с вами воспринимаем это как искусство.  В настоящее время в этой сфере, на мой взгляд, прорывов не наблюдается. Очевидно, сейчас идет поиск новых форм и накопление возможностей для выражения в современном искусстве.

– Какое у вас впечатление от городских галерей?
– Они разные, у них ведь основная цель носит коммерческий характер. Они нарабатывают свою клиентуру, подогревают ее интерес. У каждой галереи свое направление и, очевидно, свой круг зрителей. Но сказать, что за последние годы я видела в галереях в художественном отношении что-то интересное, новое или мое внимание привлекли бы новые имена, не могу.

– Вас не смущает, что на картинах все гладко и красиво?
– Это не гладко и красиво, а одинаково. Я наблюдаю вялость творческих идей, дефицит личностного начала, одномерность переживания своего времени. Художникам, особенно актуальной направленности, нечего нам с вами сказать. 

– Может, боятся?
– Чего?

– Все стали острожными…
– Знаете, этот штамп якобы полного подавления протестного искусства идет от искаженного мышления советских времен. Я стараюсь от него уйти, потому что даже в самые страшные времена сталинской эпохи были великие художники и скульпторы, которые творили и будоражили наши сердца. Их не интересовала политика как таковая. Свою драму жизни как люди эпохи они передавали языком искусства, и в их творениях нам раскрывались безграничные миры глубоких раздумий.  

Тот же Шолохов. Разве он не писал о драме коллективизации? А в живописи какие были имена!  Василий Рождественский, Николай Чернышев, Павел Корин, Самуил Адливанкин, Александр Лабас, Петр  Вильямс…  Список можно продолжить. 

Другое дело, любой накал творческой энергии, достигая своей интенсивности, выплескивается, а потом неминуемо начинается спад, и наступает период нового накопления. Так и в современной жизни. Выражать свое недовольство тем или иным состоянием общества, если вы об этом, совершенно не обязательно прямолинейным, примитивным способом. 

Некое действие политического характера и искусство – это пространство разных парадигм. Любая драма жизни талантом художника переносится в регистр философских обобщений. И тем сильнее такие произведения на нас воздействуют. 

– Как вы думаете, как скоро появится андеграунд?
– Андеграунд появляется, когда запрещают выставляться. В советское время те художники, которые не имели высшего образования, не являлись членами Союза художников, не имели права участвовать в выставках.  Поскольку потребность выставляться существует у каждого художника, они придумали квартирные выставки, но никакой политической мотивации у них не было. 

Я вообще не понимаю, в чем проблема в наше время. У нас огромное количество галерей, лофтов, арт-пространств в бизнес-центрах, гостиницах, никто никому не запрещает выставляться. Митьки, например, продолжают резвиться в своей галерее, как и в былые времена. Сообщество «Свиное рыло» развлекается на своей территории по-своему. И у них, кстати, много смешных работ на политические темы. 

– Сейчас работники ЖКХ очень оперативно закрашивают работы уличных художников…
– Я ничего не знаю про такие случаи. Знаете, на любую публичную акцию нужно разрешение.

– Разрешение уличному художнику?
– Конечно. Мы живем с вами в обществе, где существуют определенные законы, и которые каждый из нас должен соблюдать.  Никто не может рисовать там, где ему вздумается только потому, что так хочется. Это порождает анархию и неудобство для жизни других людей. Я считаю, что мы должны уважать комфорт существования друг друга. Стены нашего музея во внутреннем дворе расписаны муралами. Несколько лет назад мы провели большую интересную акцию на открытом воздухе совместно со стрит-артистами. Но стена, которую мы использовали в качестве пространства для росписи, принадлежит соседнему дому, и я согласовывала этот вопрос с жильцами этого дома, с жилконторой и получила их согласие. В результате наше творческое проявление никому не мешает, не вызывает ни у кого ненужного недовольства, а наоборот, радует наших посетителей, а также жильцов соседнего дома.  

– Как вы думаете, у тех, кто вкладывает деньги в искусство, появился вкус?
– Он начинает появляться. Многие бизнес-центры приобретают произведения искусства для обустройства рабочих пространств. Загородные дома, квартиры частных лиц тоже стали наполняться искусством. Это всё, конечно, способствует расширению эстетического кругозора, формированию вкуса у самих владельцев, их детей. Украшать свои жилища стало хорошим тоном.

Для многих коллекционирование постепенно превращается в страсть. И это радует. Стены квартир таких любителей искусства порой увешаны от низа доверху картинами. Причем у каждого свой коллекционный интерес – у кого-то тяга к искусству нонконформизма, у кого-то к классике, кто-то предпочитает современные направления. И это свидетельствует о возрастании интереса у частных лиц к искусству, когда произведения творчества становятся частью жизни, а не только предметом бизнеса.

– Можно ли предположить, что в ближайшее время, в связи с тем, что происходит вокруг, нас ожидают выставки или отечественных авторов или африканских?
– Знаете, я не случайно сказала про усталость. Переезжаешь в Европе из страны в страну, из города в город и везде при посещении галерей, выставок обнаруживаешь, что где-то я уже это видела. Те же приемы, та же поверхностная спекуляция на изъезженных темах. Все приблизительно одинаково усредненное, если говорить о развивающихся тенденциях, а не о звездах современного искусства.   

Прямо перед пандемией я посетила Венецианскую биеннале, и там обратила внимание на художников из Латинской Америки, Турции, Ирана, Африки. В их работах видишь новизну пластического высказывания. Поэзия национального является для них отправным началом для образного переживания. Инсталляции, перформансы, видео-арт у них насыщены какой-то искренней настроенностью, личностным переживанием. Несколько лет назад я была в Мехико и посетила там музей современного искусства. Работы местных современных художников меня поразили внутренней эстетикой, наполненностью чувств, форм, великолепным ощущением пространственных решений.  В них читались традиции инков, а какие цвета, поэтика форм! Художник говорил с нами о современных вещах, пропуская их через национальное восприятие, национальный колорит, историю своей страны.

Мне кажется, сейчас стоит обратить наши взоры в ту сторону, куда мы ранее не смотрели.
В Турции, например, много музеев и галерей современного искусства. Поверьте, все это очень интересно и разнообразно по представляемому материалу. А как масштабно они организуют биеннале в Стамбуле! Они вовлекают в арт-мероприятия пространство всего города – галереи, университеты, хаммамы, рестораны. Куда бы ни попал гость, он вольно или невольно становится участником этого художественного фестиваля. На этой биеннале я увидела видео-арт одной художницы из Ирана и была поражена, как смело она работает с материей собственного существования, как свои переживания вписывает в мультимедийный контент. Мы ведь совершенно ничего не знаем о художниках этих восточных стран. А между тем в Тегеране существует большой музей современного искусства. Думаю, пора это показывать и у нас.

Этой зимой в Пятигорске прошла биеннале художников Северного Кавказа, и я открыла для себя новое художественное измерение – настолько максимально открыты мастера к новым формам и как они вплетают национальный контент в поле современного языка. Они не обращаются к темам сбора хлопка, не изображают, как женщина ткет ковры, но мы в том же ковре, превращенном в художественный объект, ощущаем энергию их национальных интересов, характер их личностных размышлений о времени.

В советское время устраивались всесоюзные выставки, и не нужно было ехать в Среднюю Азию или Эстонию, чтобы посмотреть работы современных художников. Сейчас такого нет, поэтому мы мало знаем друг о друге, но это не значит, что в других странах или в регионах России нет развития, нет современного искусства.

Поэтому надо воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы наладить культурные коммуникации, показать, что происходит в разных городах России.  Новосибирск, например, демонстрирует активность в международной деятельности, приглашая к сотрудничеству художников азиатских стран. В результате выявляются новые имена.
Музей искусства Санкт-Петербурга ХХ–ХХI веков тоже активно сотрудничал с европейскими странами, мы организовывали много выставок из своего собрания в Италии, Греции, уже были намечены какие-то совместные проекты. Сейчас все остановлено, к сожалению. Но я бы с удовольствием представила нашу коллекцию в Аргентине, Мексике, Турции или Китае. И с той же открытостью посотрудничала бы с ними на площадках нашего музея, чтобы немного активизировать процесс современного искусства в Санкт-Петербурге, наполнить его динамикой, движением эксперимента.

У нас город в плане современных интенций несколько консервативный. И, наверное, это естественно. Жизнь в городе классической архитектуры формирует определенное мировоззрение, не всегда выдерживающее испытание радикализмом действий с точки зрения новых аспектов художественного процесса. 

Разве в Петербурге, да и в российском арт-пространстве, есть художники уровня Аниша Капура, Ай Вэйвэя, Аники Йи или тех же африканцев – Абудиа, Амоако Боафо, давно раскрученных на западных аукционах? Разве у нас есть свой Бэнкси, произведения которого органично вписаны в музейные или городские пространства? Они мыслят совсем другими категориями, меняя и нашу оптику видения.