Ника Стрижак: «Снимать людей, пока они среди нас…»

Ника Стрижак – одна из немногих, кто в городе на Неве не нуждается ни в каком представлении. Если бы проводили конкурс «Лицо современного Санкт-Петербурга», не сомневаюсь, что его выиграла бы только Ника. И лицо это – красивое, интеллигентное, умное, стильное. Ее новый документальный фильм «Подними глаза!», премьера которого прошла в октябре, посвящен современной архитектуре Петербурга и ее создателям. Об этом и о многом другом знаменитая журналистка рассказала в эксклюзивном интервью ЭГОИСТУ

3 октября в «Авроре» вы представили ваш новый фильм «Подними глаза!». Его тема проста, как все гениальное, – современные архитекторы Санкт-Петербурга. Хотелось бы вас поздравить с блистательным успехом, потому что фильм, на мой взгляд, более чем удался, и я с нетерпением жду его премьеру на телеканале «Культура», чтобы посмотреть его еще раз. Скажите, как и когда вам пришла в голову мысль – познакомить широкую публику с современными петербургскими архитекторами?

Ника Стрижак. Как я и говорила на премьере, это выросло из «Открытой студии», мы там довольно много обсуждали вопросы современной застройки города. Все три архитектора, представленные в фильме – Никита Явейн, Владимир Григорьев и Евгений Герасимов, – в свое время были в студии моими собеседниками. Мы с ними обсуждали много разных современных городских проблем: то «Тучков буян», который то ли надо застраивать, то ли не надо, то какие-то споры по поводу того, надо ли что-то новое встраивать в Музей Достоевского, надо ли сносить старые «Кресты». То есть время давало нам разные поводы поговорить о том, что надо, что не надо, что можно менять в городе. И поскольку я уже знала, что они прекрасные собеседники и практикующие архитекторы, их постройки в городе мне были известны, я в какой-то момент поняла, что мои знания являются в какой-то степени уникальными, и решила ими поделиться с петербуржцами, да и со всеми, кому интересен наш город. 

Как справедливо говорит в моем фильме Никита Явейн, мы же живем в городе, куда едут за архитектурой – за Стрелкой Васильевского острова, за набережными, Дворцовой площадью... Мы живем в городе с прекрасными архитектурными ансамблями – по крайней мере, историческими. Но почему же мы настолько не интересуемся архитектурой второй половины XX века и первой четверти XXI? Как будто бы ее просто нет! Мы ведь не можем постоянно говорить только о Росси, Трезини, Кваренги, Захарове, Воронихине. Они прекрасны, они классики. А дальше что?

А дальше, кстати, была эклектика и модерн, радикально изменивший лицо имперской столицы, – Дом книги, Елисеевский магазин, весь Каменноостровский проспект...

Н. С. Да, модерн – Лидваль, Бенуа, Сюзор… Люди интеллигентные любят Каменноостровский проспект, какие-то другие изыски архитектуры модерна. А дальше начался Советский Союз: был конструктивизм, потом сталинский ампир – если и не по именам архитекторов, но мы хотя бы представляем себе сталинскую архитектуру. А были же еще прекрасные 1960-е, 70-е, 80-е, был «советский модернизм», «ленинградский модернизм». Но мы его просвистели: он для нас абсолютно анонимен!

Мы все знаем, что «Пулково-1» был самым красивым аэропортом Советского Союза. У нас все станции метро были эксклюзивные, созданы выдающимися архитекторами. У нас очень много интересных зданий той эпохи. А многие ли назовут имена их авторов? А сейчас? Ну да, что-то новое вроде бы строят. А главное – кто эти люди, которые создают облик нового Петербурга? Какие у них имена, фамилии, как называются их мастерские? И я считаю, что в таком городе, как Петербург, вообще-то вот так поступать – это просто недостойно! 

И поскольку я лично знаю многих из этих людей, я считаю, что надо открыть эту дверь. Невежливо не знать современных художников, говорить: ой, я не читаю современных книжек, ой, да кто эти современные поэты! Никто не отрицает Пушкина, но мы сами-то должны хоть немножко знать современных режиссеров, театральных актеров – это же часть нашей сегодняшней жизни. Жизни, которая нас окружает. 

Почему вы ограничились в вашем фильме только тремя большими именами современных петербургских архитекторов – Явейном, Григорьевым и Герасимовым? Вас ограничивал хронометраж в 50 минут?

Н. С. Это была моя идея, и я, так сказать, по-барски решила, что я сама выберу себе собеседников. У меня, честно говоря, не стояло задачи познакомить зрителя со всем современным Союзом архитекторов. Потом все-таки мне хотелось пригласить людей, чей взгляд и чьи дома мне более симпатичны. Они сами между собой очень разные и очень большие спорщики. Это ведь тоже интересно: не сказать, что они прямо такие друзья не разлей вода. У них даже на современную архитектуру совершенно разные взгляды, и работают они в разных стилях. 

Вы сознательно не затронули тему сноса каких-то исторических зданий или это элементы цензуры и самоцензуры?

Н. С. Извините, я делала фильм не про КГИОП и не про охрану памятников. Я делала фильм про новую архитектуру. Я говорила не про старые памятники, не про охрану, не про старые дома. Тем более – тема все-таки очень сложная. С одной стороны, правильно, что ввели охранный ценз, что дома, построенные до 1917 года и даже до 1945-го, сейчас не имеют права сносить. Но получается, что все равно это такой небезусловный закон, потому что наряду с интересными домами туда попадает то, что Явейн по другому поводу в моем фильме называет фоновой застройкой –небезусловные дома, не представляющие собой какой-то историко-архитектурной ценности. Ну, короче, это была не моя история. Мне было важно объяснить, как город застраивается, как город мыслится кварталами. Мне показалось, что и молодые архитекторы, показанные в фильме, были достаточно любопытны: у них уже совсем другой, свой взгляд на город.

Мне представляется, что архитектура, как и любой вид искусства, достаточно вкусовая вещь. Я знаю, что некоторые архитекторы довольно-таки презрительно называют Исаакиевский собор «чернильницей». Мы знаем историю про Эйфелеву башню, про которую Мопассан говорил, что единственный приличный вид на Париж – это когда ты сидишь в ресторане на каком-то уровне этой самой башни, потому что это единственное место, с которого этой башни не видно. Как быть со вкусовщиной – с этим «нравится/не нравится»?

Н. С. Я думаю, что история всех рассудит. Мы-то смотрим сейчас на Эйфелеву башню глазами людей, для которых она безусловна. И люди, которые называют Исаакиевский собор «чернильницей», тоже вызывают недоумение. Я считаю, например, что это просто неприлично, когда про Пулково говорят «пять стаканов». Это какое-то унижение – в моем окружении никогда так не говорили. С другой стороны, архитектура, конечно, не безусловна, но ее надо изучать, надо ею интересоваться. Когда мы видим что-то хорошее, надо говорить: «Здорово!»; «Посмотрите, какой красивый дом!» Взять «Русский дом» Герасимова – многим он не нравится, но ведь все ездят смотреть, фотографируют его. Пока мы снимали, я сама свидетель: там постоянно приходили какие-то люди, которые его фотографировали. 

У нас в городе нет архитектурных событий! Я совершенно согласна, что надо было сделать Вторую сцену Мариинского театра по проекту Доминика Перро. Это была бы вещь, которой мы бы гордились. Мы бы спорили, мы бы ездили посмотреть. А сейчас, если надо показать современный Петербург, обязательно поставят фото с «Лахта центром» и новым стадионом, потому что больше вроде как и предъявить нечего. Это не так – есть, например, Новая Голландия, Ратуша, другие интересные дома, но все равно этого мало на такой город. Вот и получается: нет событий – нет интереса к архитектурным решениям! А еще у нас очень мало архитектурных конкурсов, о чем, кстати, все участники фильма сказали. Например, давайте мы будем строить театр, или новую библиотеку, или новое здание администрации и объявим конкурс, чтобы разные архитектурные мастерские представляли свои проекты, чтобы люди пообсуждали их, повыбирали. А не просто кто-то в кулуарах решил, что будет строить Сидоров. Понимаете, у нас нет этой архитектурной жизни. Почему?

Наверное, потому что мы не в Москве, где по 100 станций метро в год открывают, а у нас не могут одну – так необходимую петербуржцам «Театральную» – открыть за много лет… 

Н. С. Тоже верно. Кстати, у нас исчезла эта павильонная культура. Опять-таки – почему она исчезла? В советское время ведь все станции метро в какой-то период были эксклюзивными, авторскими. Наземный павильон станции метро «Академическая» отличался от станции метро «Автово» или «Черная речка». Какие они внутри, какие они снаружи – это все равно было оригинальное архитектурное решение! А сейчас это никого не волнует... Главное, знаете, что плохо – что все это неважно кто. Нам не говорят, нам неинтересно, мы не знаем, что за люди создавали тот или иной проект: кто построил, чего построил, где построил, кто эти люди? Вот это просто совершенно оскорбительное отношение к художникам.

Опять не поспоришь! Мне вспоминается, что помимо Второй сцены Мариинского театра в обозримом прошлом разворачивались серьезные споры и баталии вокруг Газпром-башни... 

Н. С. Про Газпром-башню я специально не стала ничего говорить. Во-первых, Газпром-башня не имеет никакого отношения к петербургской архитектуре, потому что ее строили не наши архитекторы. Этим были заняты «варяги». Это нашествие «варягов» – не очень хорошая история. И часто людям, которые здесь, в городе, начинают что-то строить, кажется, что в Петербурге же никого нет, и давайте мы возьмем там кого-то из Москвы, еще откуда-то. Это очень неприятно. Во-вторых, я бы сказала, что город с ней просто смирился: ведь если помните, нам изначально «светила» башня на Охте. 

Я знаю массу людей, которые все равно не могут примириться с небоскребом. Но если рядом с ней появятся еще две башни, которые при этом будут и намного выше, мне кажется, это будет преступлением против города. Этого совершенно не надо Петербургу, нам не нужна никакая Москва-Сити, нам не надо этого, у нас нет проблемы с землей, нам не нужны эти точки, мы действительно испортим панорамы, это просто, как правильно говорят мои герои, дурные амбиции и ничего больше.

А вам не кажется, что все-таки в Петербурге преобладает равнинная плоскость, но ведь человек, в отличие, например, от крокодила, все-таки существо вертикальное, и визуальное преобладание горизонтали угнетает его сознание? Недаром большинство людей так любят горы…

Н. С. У нас действительно равнинный город. У нас не Москва, у нас нет этих кривых переулков, не Киев, где есть какие-то перекаты, не Тбилиси. У нас город равнинный, и архитектура у нас выровнена. Мы единственный город в мире, где охраняется весь исторический центр, – ЮНЕСКО охраняет у нас небесную линию, как говорил Лихачёв. И это очень важно. Вот эта вот красивая равнинность с доминантами шпилей и куполов – достоинство нашего города. Если мы сейчас везде – за Биржей, за Петропавловкой, за всеми любимыми нашими видами – понатыкиваем каких-то дурацких высоток, это будет преступление. Есть вещи, которые просто не надо делать… 

Смею от себя заметить, что за Петропавловкой «натыкана» малопрезентабельная, но приметная с любого конца города телебашня…

Н. С. Телебашня хорошо смотрится, она привычна, она легка, прозрачна, не надо только ее расцвечивать по ночам, как елку. Другое дело – ужасные высотки «Монблан» или «Аврора» на Выборгской стороне. Всем же известна эта история в Париже, где построили себе на беду башню Монпарнас, и стоит эта «дура» уже столько лет, и парижане деньги собирают, и решают вопрос, чтобы ее просто снести. Пока что так и не снесли, к сожалению. Сейчас в Лас-Вегасе будут сносить знаменитое казино, 22 этажа. Вероятно, они будут его сносить, потому что там собираются строить что-то новое. Но сам факт того, что они не ленятся вообще взять и снести визитную карточку Лас-Вегаса, которую все знали, где было знаменитое казино, знаменателен. 

Нас погубили, конечно, 90-е, начало нулевых годов, когда началась точечная застройка и понастроили такое количество ужасных домов. Ладно, они есть в центре, но их немного. А если мы поедем на какой-нибудь Богатырский проспект или куда-то к парку 300-летия и посмотрим на новостройки того времени? Это же ужас! Нам кажется, брежневские девятиэтажки были такие скучные, 137-й серии! Но когда они были новые, они хотя бы были элегантными, было понятие архитектурного ансамбля. Я помню, Владимир Анатольевич Григорьев, когда еще был главным архитектором города, пришел как-то раз ко мне в студию – это было лет 8 назад, может быть, – и я ему говорю: послушайте, мне, может быть, кажется, может быть, я не знаю, но когда у нас последний раз в городе была построена площадь? Он так тяжело задумался и говорит: еще в Ленинграде. Мы перестали мыслить ансамблями. Вот это дом, вот это пятно принадлежит такой-то строительной компании, это пятно принадлежит такому-то владельцу, у нас все пятна в городе кому-то принадлежат. И по закону, к сожалению, эти люди имеют право построить на этих пятнах что угодно. Сейчас, слава Богу, ввели закон, по которому собственники все-таки обязаны согласовывать свои проекты, высотность и какой-то облик с градостроительным комитетом, с Градсоветом. Но про ансамбли речь не идет! 

Я помню хронику 1970-х: в Ленинграде начинается строительство проспекта Культуры. Просто плакать хочется, потому что мы видим огромный проспект – и по краям начинают вырастать в симметричном порядке новые кварталы. Сначала строили проспекты, строили ансамбли, чтобы все-таки это были одинаковые, согласованные друг с другом дома: Гражданка, Купчино. Как-то это все-таки было соразмерно. А потом начался хаос: здесь построили такой дом, там построили другой. И девяностые-нулевые, вот эти 20 лет настоящего архитектурного беспредела, они не только очень испортили город, но и, к сожалению, оттолкнули горожан. Люди очень озлоблены на все это и поэтому, может быть, не хотят обращать внимание на новую архитектуру города. Моя задача была как раз сказать им: посмотрите, время прошло, жизнь меняется в лучшую сторону, архитектура становится лучше. Вот как-то так.

Я помню, что, когда я вернулась в газету «Смена», мне было странно, что меня ни один человек не спросил, как там делают газеты. А они все делали иначе. Подача материала, подача заголовка, информации была другая. Но я уже знала, что я уйду на телевидение, и так и случилось. Самое смешное, что, когда меня в Америке спросили, а чего вы хотите, я, конечно, понимала, что здесь будет очень много интересного, ток-шоу будут. И мне сказали: а хотите – мы вас отправим на стажировку в программу «Познер и Донахью» в Нью-Йорк? 

Я, кстати, никогда об этом не рассказывала, но я помню это и очень часто себя ругаю: «Господи, почему я не поехала в Нью-Йорк? Это был бы очень любопытный опыт». Но я так не любила всегда Познера, он в наших журналистских кругах слыл человеком неприятным. Я подумала, что я сейчас приеду, что у меня язык не очень сильный, и он мне чего-то наговорит по этому поводу. И я сказала, что нет, к Познеру не поеду. Вот о чем сейчас жалею, это был шанс побывать в Нью-Йорке и посмотреть, как Донахью работает. Конечно, может, я и сглупила.

Но работать постоянно в другой стране я никогда, ну никогда бы не согласилась. Я все-таки человек, работающий с русским языком. Русский язык – это моя профессия, это то море, в котором я плаваю. Работать на русском канале? А что там делать-то? У меня даже никогда мыслей таких не было. Наши телевизионные программы, когда у меня была программа «Наобум», какой-то американский русскоязычный канал, кстати, много лет покупал. Ну, слава Богу, что люди смотрели. А потом вы не забывайте, что тогда, в 90-е, так быстро менялось время. Вот странно, что 90-е я помню прямо по годам. Вот уже чем отличаются, там, 2012-й от 2014 года или 14-й от 15-го, я не очень помню. А чем отличался 95-й от 97-го, я думаю, все прекрасно помнят. 1993-й, 1998-й, 1999-й – они все были очень разные годы. 

У нас сразу стало так интересно, у нас появились все возможности. У нас люди роскошные, мы везде ездили, мы все снимали. Началась такая интересная жизнь – зачем было это все бросать, чтобы ехать куда-то работать? На эмигрантском канале каком-то, зачем? Никогда, правда никогда не хотела. Поехать, посмотреть – да. Я очень много за границей снимала, мы сняли очень много документальных фильмов повсюду. Я объездила очень много стран, и большинство из них благодаря работе, командировкам. Это было здорово: ты поехал, снял, вернулся, и ты живешь дома. Отлично, как в том анекдоте: никогда не путайте туризм с ПМЖ, помните?

Я вас прекрасно понимаю, потому что те люди, которые уехали в Штаты и там прижились, делали это в другое время – в 1970-е и 80-е. Я имею ввиду Бродского, Довлатова, Лимонова, Ростроповича с Вишневской и многих других. 

Н. С. Мы почему-то всегда очень любили эмиграцию. Почему? Мы же помним, как в 90-е все поехали сюда возвращаться: Ростропович, Шемякин – все приехали, кроме Бродского, который умер, и Барышникова, который сказал, что он никогда сюда не поедет. Все вернулись, мы с ними носились, они нам казались какими-то героями, людьми трудной судьбы, борцами за свободу. Почему? Что это было? Я теперь считаю, что люди, которые прожили в Советском Союзе в 60-е, в сложные 70-е, в очень непростые 80-е годы, в 90-е и никуда не уехали, остались прежними людьми и добились чего-то в жизни, они вызывают большее уважение. Это требовало большего героизма, между прочим. Я думаю, что не надо считать эмигрантов какими-то более великими людьми. Не каждый уехавший писатель или музыкант был на самом деле великим.

Тысячи людей уехали, и многие из них стали писателями, конечно же, далеко не великими, многие – просто заурядными. Но тем не менее им там просто никто не мешал писать и публиковать то, что им хотелось, открыто выражать свои мысли. Подобная ситуация, кстати, была при Николае Первом, когда из России были вынуждены уехать Герцен, Тургенев, Глинка и другие, менее известные широкой публике лица.

Н. С. Я смотрю на нынешнюю эмиграцию, на новую волну, и я понимаю, что этот разговор может состояться не сейчас: лет через пять об этом поговорим. Но вот мне интересно, пройдет еще 30 лет – и что, мы также будем говорить: ах, они уехали? 

В какой момент вы поняли, что станете журналистом? 

Н. С. Очень поздно. Я совершенно об этом не мечтала. У меня же первое образование музыкальное, я собиралась стать музыкантом. Я была уверена, что всю жизнь буду заниматься музыкой. Что поступлю в консерваторию, закончу ее, как-то это было для меня понятно. И когда я начала писать, то стала писать о музыке – о том, что я очень хорошо знала.

Я как человек, много лет пишущий о музыке, очень хорошо вас понимаю…

Н. С. Мой брат, великолепный писатель Олег Стрижак, сказал мне: ни на какой журфак ты поступать не будешь, потому что надо получать академическое образование. Поскольку у меня семья филологическая, мама преподавала в вузе английский язык, сестра у меня все-таки скандинавист по образованию, у нее очень редкие языки – шведский, норвежский, и она тоже закончила филфак. В результате я поступила на филфак и закончила его. Во время учебы на филфаке я уже работала в газете «Смена», писала о культуре. И уже довольно скоро меня позвали на телевидение, несколько лет даже уговаривали туда перейти. А мне очень не хотелось идти на телевидение, потому что меня не радовала перспектива коллективной ответственности. Когда ты пишешь статью в журнал или газету – ты ее написал и поставил в конце свое имя. Хорошо написал – молодец, плохо написал – сам дурак. А телевидение, когда меня начали приглашать вести какие-то программы – в музыкальной редакции, в молодежной, в «Телекурьере», – меня страшило. Потому что ты все это представляешь себе вот так, а оператор увидел так, а режиссер смонтировал еще вот так. И мне казалось, что это как-то выглядит не так, как я себе представляла. Это все-таки отдельный телевизионный язык. Но когда я начала делать свою авторскую программу «Наобум», я поняла прелесть всего этого. 

Я помню, что, когда я закончила филфак, у меня была дилемма, где работать: либо пойти в Пушкинский Дом и там уже диссертацию дальше писать, либо пойти по журналистской стезе. Я подумала, что Пушкинский Дом – это книги, рукописи, подлинная наука, а в журналистике – люди. И я выбрала людей, потому что люди – они все-таки живые и с ними всегда что-то интересное происходит.

Когда вы решили стать музыкантом, вы захотели научиться игре на инструменте, чтобы сыграть что? Что вам хотелось исполнять? Спрашиваю вас как несостоявшийся музыкант, ставший музыкальным критиком.

Н. С. Когда я захотела стать музыкантом, я так не мыслила, тем более что я захотела стать музыкантом достаточно поздно. Нормальных детей отдают в музыкальную школу в 5–7 лет, они не хотят заниматься музыкой, капризничают, а их заставляют. Я же провела прекрасное детство. Мы с моей сестрой Юлией занимались всем чем угодно, очень много танцевали. Я вообще хотела танцевать, кстати. А потом у меня сестра уехала сниматься в кино в детском фильме «Пятерка за лето», в котором играли Неведомский, Броневой, Штиль, другие знаменитости тех лет. Она была тогда где-то в классе шестом-седьмом, наверное. 

Поскольку она в киноэкспедиции была несколько месяцев, мне было очень тоскливо, потому что мы все-таки очень близкие друзья. Я была в пятом классе, для музыки это очень поздно. И вот я как-то шла, помахивая портфелем, домой, а у нас на подъезде висело объявление: в красном уголке ЖЭКа в кружок фортепьяно набираются дети. Я помню, что, посмотрев на это объявление, я поняла, что я хочу заниматься музыкой, не могу сейчас объяснить, почему. У нас в семье никаких музыкантов не было, у нас не было инструмента – мама покупала пианино в кредит. И когда Юля вернулась из киноэкспедиции, у нас уже дома было пианино, и я ходила заниматься музыкой. Самое смешное, что моя первая учительница Полина Семёновна – маленькая такая, очень живая – была тетей Ролана Быкова. 

Прошло очень много лет, я уже работала в газете и, по-моему, приехала на какую-то пресс-конференцию в «Октябрьском», где был Ролан Антонович. Он что-то отвечал на какие-то вопросы, мне надо было уходить, но я дождалась, когда он останется один, и подошла к нему. Говорю: «Вы знаете, у меня к вам всю жизнь особое отношение, потому что моя первая учительница музыки – ваша тетя Полина Семёновна». И он мне говорит: да ты что! И видно было, что мы бы сейчас прекрасно поговорили, но нам просто не дали, потому что его куда-то увели и мне тоже надо было уходить. 
Полина Семёновна так меня влюбила в музыку, что я буквально через два месяца поступила в музыкальную школу. Заканчивая первый класс музыкальной школы, я играла «Неаполитанскую песню» Чайковского. Думаю, что я играла ее средне, но по сложности она была невероятна – это мне казалось уже какой-то небывалой высотой. Я не мечтала играть Третий концерт Рахманинова на сцене Большого зала филармонии. Когда занимаешься музыкой, ты постепенно радуешься все более сложным произведениям, к которым ты подходишь.

Казалось бы, это все было давно, я очень много лет в другой профессии, но музыка – это огромная часть моей жизни. Потом я все-таки сделала музыкальные фильмы – про Хворостовского, про Темирканова, я сделала очень много именно музыкальных работ. Я в этом году сделала фильм про архитектуру, а в прошлом – про Шаляпина. Кстати, Юрий Хатуевич меня очень ценил, он считал, что фильм, который я про него сделала, «Автопортрет на полях партитуры», – это просто лучшее, что про него снято в жизни. И тут я с ним соглашусь, потому что это была очень-очень хорошая работа.

О чем и о ком будет ваш следующий фильм?

Н. С. У меня в планах две работы. Одна более близкая. Есть такой замечательной театральный режиссер Григорий Козлов. Его театр «Мастерская» совершенно уникален: и артисты, и спектакли, и вся атмосфера. Вот я сейчас на канале «Культура» буду делать фильм о нем. А через год я собираюсь показать фильм про маэстро Фабио Мастранджело. У Фабио дата круглая, он такой интересный музыкант, и его личная история очень необычна – он итальянец и русский, и просто очень яркий человек. 
Я вообще считаю, что надо снимать людей, пока они живы, пока они среди нас, пока они работают, пока они молодые. Вот эти архитекторы, которые в моем фильме «Подними глаза!», на них надо смотреть сегодня, слушать сейчас, а не делать через 50 лет фильм о том, какие они были хорошие-замечательные. Понимаете? Поэтому я люблю современных героев, я люблю за ними наблюдать, их слушать, проживать с ними какой-то кусок их настоящей жизни, не писать никакой закадровый текст, а чтобы это были монологи. Чтобы они были веселыми, грустными, сердитыми – на работе, дома, на улице, где угодно. За ними надо просто наблюдать. Вот так.