Русский доктор Фауст. Валерию Брюсову – 150!

В 2023 году в нашей стране с большой помпой отметили 150-летние юбилеи двух поистине великих русских людей, осветивших своим гением прошлое столетие, – Сергея Васильевича Рахманинова и Фёдора Ивановича Шаляпина. Но Россия, наверное, не была бы Россией, если бы не держала кого-то из своих выдающихся сыновей за недолюбленных пасынков. 13 декабря по новому стилю те же 150 лет со дня прихода в этот удивительный мир исполняются выдающемуся русскому поэту и романисту, создателю и вождю русского символизма Валерию Яковлевичу Брюсову

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.

Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.

С этими более чем странными, непохожими ни на что классическое, известное мне дотоле, стихами, созданными 21-летним Валерием Брюсовым в старинной купеческой, но уже озаренной роковыми отсветами наступавшего нового столетия Москве самого конца XIX века, я познакомился, когда мне было лет тринадцать, а значит, происходило это в 1982–1983 годах. Стихотворение «Творчество», практически сразу же после его публикации в 1895 году ставшее знаменитым, в том числе благодаря едким насмешкам над ним замечательного русского поэта, религиозного философа и старшего современника Брюсова Владимира Соловьёва, я обнаружил в небольшой книжке стихов Валерия Яковлевича редкого советского издания конца 1930-х годов из домашней библиотеки моего деда по матери – Ивана Григорьевича Соколова (1902–1941), доцента кафедры русской литературы в Ленинградском театральном институте тех лет.

Сам он, к слову, как и предки Брюсова, – костромич, пропал без вести в рядах ленинградского народного ополчения в самом начале Великой Отечественной, но оставил после себя изрядную библиотеку, чудом, к счастью для меня, уцелевшую в годы блокады, которая помогла мне в 1980-е стать более просвещенным юношей, чем многие мои сверстники, вынужденные довольствоваться скудными предложениями советской школьной программы и прочей подцензурной советской литературой.

Образ «фиолетовых рук на эмалевой стене» мгновенно поразил мое воображение – настолько он был таинствен и необычен. Я стал читать Брюсова подряд все, что мог найти: в библиотеке города Адлера на отдыхе обнаружил томик малой прозы – рассказов, в букинистическом магазине на Литейном нашел знаменитый сиреневый семитомник, изданный в СССР в 1973-м к столетию поэта, взял у родителей денег, купил и запоем прочел. Благодаря Брюсову я узнал, что существуют символизм и больше дюжины неизвестных и неизучаемых в советской школе русских поэтов и писателей, которые при ближайшем рассмотрении оказались гораздо более талантливыми, интересными и, что немаловажно, более образованными, чем предлагаемые советской пропагандой авторы. 
Через посвящения и статьи Брюсова мне открылись имена: Константин Бальмонт, Иннокентий Анненский, Иван Коневской, Мирра Лохвицкая, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Фёдор Сологуб, Михаил Кузмин, Николай Гумилёв, Игорь Северянин, Николай Клюев, Владислав Ходасевич. И это все только имена первого ряда! 

Сам великий Александр Блок оказался учеником и последователем Брюсова, а Брюсов – первым его издателем и даже автором заголовка первой книги стихов Блока – «Стихи о Прекрасной Даме».  И главное, всё это была или полузапрещенная или вовсе запрещенная литература, а знаете, как остра сладость запретного плода, когда тебе 13 лет! Вспоминается анекдот. Как сделать так, чтобы школьники прочли целиком «Войну и мир»? Ответ: запретить ее. 

Дальше – больше. В школе я учил французский, на нем немного говорили дома, в семье. Я стал в оригинале читать французские образцы, которым подражал Брюсов и другие русские символисты. Таким образом, я познакомился с Бодлером, Верленом, Рэмбо, Верхарном и Метерлинком. Потом были еще и «Дориан» Оскара Уайльда, и «Ворон» Эдгара По, и, конечно же, великие музыкальные драмы Вильгельма Рихарда Вагнера, ради которых я выучил немецкий… В общем, прочитав одно стихотворение Брюсова, я, по сути, оказался в ситуации Буратино, проткнувшего нарисованный на холсте очаг и обнаружившего за ним потайную дверь, за которой оказались несметные сокровища человеческого духа. Брюсов сыграл роль золотого ключика. И, я полагаю, не только для меня.

В стихах и прозе Брюсова помимо совершенства литературной формы – конечно же, в лучших образцах, потому что писал он много и неровно, – есть ощущение невероятной новизны и свежести, неожиданной доступности запретных тем, огромная историческая перспектива – от египетских пирамид до революций, очевидцем которых Брюсову случилось быть.

Внук крепостного костромского крестьянина и сын московского купца, торговавшего пробкой, Валерий Брюсов смог воспользоваться уникальной атмосферой своего времени, стать одним из образованнейших людей эпохи, умудрился подняться на социальном лифте, чья работа была обеспечена государственным устройством Российской империи конца XIX столетия, на самый высокий этаж. И, поднявшись на эту головокружительную высоту, провозгласил свой очень специфический, но исключительно цельный и заслуживающий безусловного уважения взгляд на жизнь: 

Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.
(«Поэту», 1907 г.)

Да, Брюсов, следуя за Оскаром Уайльдом, Ницше и Д'Аннунцио, был эстетом и денди, в какой-то степени имморалистом, беспощадным экспериментатором, исследователем человеческого бытия, собственной жизни и природы других людей. В этом смысле его вполне можно было бы назвать русским доктором Фаустом.  Ради красивой рифмы Брюсов мог, пожалуй, пожертвовать и… хочется написать «чьей-то жизнью», но это будет неправдой. В демонизме Брюсова было очень много театральной позы, но злодеем он, конечно же, не был. Несмотря на многочисленные романы на стороне, он очень тепло и с большой заботой относился к своей жене Иоанне Матвеевне, он уделял огромное количество времени и внимания творчеству других – близких ему по духу – поэтов, писателей, художников. Издавал чужие книги, открывал новые таланты. Какое же это злодейство? 

Давайте не станем забывать, что Валерий Брюсов – младший современник основателя психоанализа Зигмунда Фрейда (1856–1939). Но хотя мэтр символизма прочел, кажется, все, хоть что-то значившие в истории человечества книги на всех доступных ему языках – а читал он по-немецки, по-французски, по-английски, на латыни и древнегреческом, и это как минимум, – ни  одного упоминания о Фрейде лично я у Брюсова не встретил. Может быть, он и не был знаком со взглядами Фрейда на значение сексуальности в жизни человека, но для русского читателя Брюсов открыл такие оттенки «страсти нежной», которых до него по-русски точно не было. Да и у его французских учителей, пожалуй, ничего похожего не наблюдается, скорее, тут вспоминается имя Овидия с его «Наукой любви»:

Связанные взглядом,
Над открытой бездной
Наклонились мы,
Рядом! рядом! рядом!
С дрожью бесполезной
Пред соблазном тьмы.
Взоры уклоняя,
Шепчешь ты проклятья
Общему пути, –
Зная! зная! зная!
Что тесней объятья
Мы должны сплести!
Что твои усилья
Разорвать сплетенья
Наших рук и глаз!
Крылья! крылья! крылья! –
Яркое виденье
Ослепило нас.
…
(«Видение крыльев», 1904 г.)

Ее колени я целую. Тени
Склоняются, целуя нас двоих.
Весь мир вокруг застенчиво затих.
Мы – вымысел безвестных вдохновений,
Мы – старого рондо певучий стих.
…
В венке из терний дни мои; меж них
Один лишь час в уборе из сирени.
Как Суламифи – дом, где спит жених,
Как Александру – дверь в покой к Елене,
Так были сладостны для губ моих
Ее колени».

(«Ее колени…», 1908 г.)

Для Брюсова любовная страсть – это служение в языческом храме Любви, влекущее и катарсис, и опустошение. При этом современники и более поздние исследователи его жизни и творчества верно подмечали, что женщины Брюсова безлики: соединяясь с конкретной женщиной, Брюсов как бы вступал в некое вселенское таинство плотской любви, вместе со своей любовницей совершал причастие к этому священнодействию, но ее личные человеческие качества его не слишком волновали. Да, это правда, но не о том же ли и «Незнакомка» Блока?  

В юности Брюсов как-то написал в одном из своих эпатажных стихов: «Родину я ненавижу, я люблю идеал человека», а в 1919 году вступил в РКП(б) и нажил себе больше врагов, чем друзей, потому что для пламенных большевиков он был однозначно чуждым буржуазным элементом, а для своих старых литературных друзей вроде Гиппиус и Мережковского стал предателем. Хотя совершенно железная логика внутри брюсовского мировоззрения при его вступлении в компартию была очевидна. 

Еще в 1904–1905 годах, в эпоху Первой русской революции, Валерий Яковлевич создал один из своих непререкаемых шедевров, сравнив революционеров с ордами диких гуннов, уничтожающих привычную ему цивилизацию. Этот образ им был в какой-то степени унаследован от автора термина «панмонголизм» Владимира Соловьёва, позже революционные толпы с ордами монгольских завоевателей сравнивали и ученики Брюсова Андрей Белый (в романе «Петербург») и Александр Блок (в цикле «На поле Куликовом»):

Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий –
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
…

Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.

(«Грядущие гунны», 1904–1905 гг.)

То есть гуннов-большевиков, которые начали действенно уничтожать старый мир, поэт честно приветствовал, как и обещал за 12 лет до событий 1917 года. Не потому, что он их любил или им сочувствовал, – он наслаждался величием крушения, как можно любоваться мощным извержением Везувия, уничтожающего города. 

Вообще же надо понимать, что Брюсов воспринимал политику отстраненно – как историю, формирующуюся на его глазах, которую потомки будут превращать в миф так же, как он мифологизирует ассирийского царя Ассаргадона или шведского короля Карла XII. А историю, в свою очередь, Брюсов воспринимал, как и все остальное, с чисто эстетической точки зрения – как одно из средств «для ярко-певучих стихов», о чем уже было сказано выше. Поэтому: 

Прекрасен, в мощи грозной власти,
Восточный царь Ассаргадон,
И океан народной страсти,
В щепы дробящий утлый трон!
Но ненавистны полумеры,
Не море, а глухой канал,
Не молния, а полдень серый,
Не агора, а общий зал.

(«Довольным», 1905 г.)

Собственно, бывшие соратники, упрекавшие Брюсова в том, что он «продался» большевикам – а он действительно поступил к ним на службу за деньги, в которых нуждался, – проглядели его безукоризненную честность хотя бы перед собственной эстетической совестью, потому что и в стихах на смерть Ленина Брюсов фактически возвращается к образу гуннов, сравнивая «вождя мирового пролетариата» с вождем гуннов – Аттилой:

Кто был он? – Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем изменен
Путь человечества, кем сжаты
В один поток волны времен.
Октябрь лег в жизни новой эрой,
Властней века разгородил,
Чем все эпохи, чем все меры,
Чем Ренессанс и дни Аттил.

(«Ленин», 1924 г.)

В годы Русско-японской и Первой мировой Брюсов отметился сочинением патриотических стихов, но они не настолько сильны, чтобы войти в антологии шедевров русской поэзии, да и в сборники его собственных лучших достижений.

Брюсов не просто создал школу русского символизма, чем занимался, к слову, совершенно осознанно, – он прямо или косвенно оказал влияние практически на всех поэтов, которые появились в России после него. Начать с того, что не прочесть книги Брюсова для молодого поэта в начале прошлого века было просто невозможно, а прочитанные, они уже становились частью его эстетического и чисто языкового опыта. Своим учителем Брюсова называли Андрей Белый, Александр Блок, Максимилиан Волошин, Николай Гумилёв, Борис Садовской, Владислав Ходасевич, Борис Пастернак и многие-многие другие. Были те, кто недолюбливал Брюсова лично, не любил говорить о своем ученичестве, но тем не менее испытал его очевидное влияние. Среди последних нужно назвать и Марину Цветаеву, четко усвоившую брюсовское правило о том, что «все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов». В 1910 году Николай Гумилёв выпустил книгу «Жемчуга» с посвящением: «Моему учителю Валерию Брюсову». И хотя в переиздании 1918 года посвящение по воле автора было снято, из песни слова не выкинешь: ранние стихи Гумилёва можно легко включать в сборники Брюсова, и не всякий заметит, что их написал другой поэт.

Да, многие ученики Брюсова – такие как Блок, Гумилёв и Пастернак – со временем затмили его в сознании любителей русской поэзии. Но разве это аргумент не в пользу Валерия Яковлевича? 

Одно из своих лучших стихотворений Борис Пастернак в 1923 году написал на полувековой юбилей мэтра, отмечавшийся литературной общественностью СССР, очень точно обозначив некоторые из заслуг Брюсова перед русской словесностью:

Я поздравляю вас, как я отца
Поздравил бы при той же обстановке.
Жаль, что в Большом театре под сердца
Не станут стлать, как под ноги, циновки.
Жаль, что на свете принято скрести
У входа в жизнь одни подошвы: жалко,
Что прошлое смеется и грустит,
А злоба дня размахивает палкой.
Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,
Где вас, как вещь, со всех сторон покажут
И золото судьбы посеребрят,
И, может, серебрить в ответ обяжут.
Что мне сказать? Что Брюсова горька
Широко разбежавшаяся участь?
Что ум черствеет в царстве дурака?
Что не безделка – улыбаться, мучась? 
Что сонному гражданскому стиху
Вы первый настежь в город дверь открыли?
Что ветер смел с гражданства шелуху
И мы на перья разодрали крылья? 
Что вы дисциплинировали взмах
Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной,
И были домовым у нас в домах
И дьяволом недетской дисциплины? 
Что я затем, быть может, не умру,
Что, до смерти теперь устав от гили,
Вы сами, было время, поутру
Линейкой нас не умирать учили? 
Ломиться в двери пошлых аксиом,
Где лгут слова и красноречье храмлет?..
О! весь Шекспир, быть может, только в том,
Что запросто болтает с тенью Гамлет.
Так запросто же! Дни рожденья есть.
Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?
Так легче жить. А то почти не снесть
Пережитого слышащихся жалоб.

(«Брюсову», 1923 г.)

Забавно, что будущий советский («Иль я не мерюсь пятилеткой…»), а затем христианский (стихи Юрия Живаго) поэт Пастернак на шестой год власти большевиков именует ее не иначе как «царством дурака», а главной усвоенной от Брюсова наукой называет науку «не умирать».

Когда мы говорим о том или ином авторе, очень важно правильно расставить акценты в его творчестве. У Валерия Яковлевича Брюсова, как и у большинства других литераторов всех времен и народов, есть три вида произведений. 
К первому относятся те, которые прочитать необходимо – прежде всего ради собственного эстетического удовольствия. К таковым я бы отнес пять-шесть десятков его стихотворений, по преимуществу из ранних книг. Некоторые из них я цитировал выше, а сейчас хотел бы привести мое любимое с эпиграфом из Фёдора Тютчева: 

День вечерел. Мы были двое. 

Помню вечер, помню лето,
Рейна полные струи,
Над померкшим старым Кёльном
Золотые нимбы света,
В этом храме богомольном —
Взоры нежные твои…

Где-то пели, где-то пели
Песню милой старины.
Звуки, ветром тиховейным
Донесенные, слабели
И сливались, там, над Рейном,
С робким ропотом волны.

Мы любили! мы забыли,
Это вечность или час!
Мы тонули в сладкой тайне,
Нам казалось: мы не жили,
Но когда-то Heinrich Heine
В стройных строфах пел про нас! 
(6 марта 1904)

Несколько рассказов, среди них – дважды экранизированные в новой России «Последние страницы из дневника женщины», а также «В зеркале» и «Теперь, когда я проснулся…». Роман «Огненный Ангел» (1909 г.), вдохновленный любовным треугольником Брюсова с поэтессой Ниной Петровской и его другом-врагом Андреем Белым, был переведен на основные европейские языки и стал мировым бестселлером еще до появления знаменитой нынче оперы Сергея Прокофьева с тем же названием. Есть у Брюсова почему-то малоизвестная, но совершенно гениальная психодрама «Путник», созданная им по итогам короткого, но страстного романа с великой русской драматической актрисой Верой Комиссаржевской для ее бенефиса, несостоявшегося из-за преждевременной ее смерти в 1910 году. Под моим руководством в 2022 году одним из петербургских композиторов, чье имя никому, к сожалению, ничего не скажет, была создана одноименная опера: имя Брюсова на афише СПб капеллы создало невиданный ажиотаж и полный аншлаг в почти восьмисотместном зале. 

Стоят внимания литературоведческие книги Брюсова о Гоголе, Пушкине, о поэтах-современниках и несколько портретов в прозе его великих современников – Эмиля Верхарна, Михаила Врубеля, писавшего знаменитый неоконченный портрет поэта в сумасшедшем доме незадолго до своей смерти. 

По гамбургскому счету, можно не читать почти все, что Брюсов написал после 1913 года. А можно и почитать, только за положительный эффект лично я не ручаюсь.
Брюсову очень не повезло даже не с исследователями его творчества, среди которых были совершенно замечательные литературоведы Дмитрий Максимов и Леонид Долгополов, а с отношением политической власти, которая все время то что-то запрещала, то не разрешала, то просто забывала – как, например, теперь отметить его 150-летний юбилей.

Но в трех отношениях к наследию Валерия Яковлевича судьба все же оказалась исключительно благосклонной. Во-первых, все его рукописи были тщательно сохранены его благодарной вдовой Иоанной Матвеевной, дожившей до 89-летнего возраста. Во-вторых, в Москве в доме на проспекте Мира, 30, есть Дом-музей Брюсова, куда можно прийти и почувствовать атмосферу, в которой жил и творил основатель русского символизма.

И в-третьих, на грани XX–XXI веков Брюсов обрел великого ценителя и знатока своей жизни и творчества в лице московского поэта и историка, доктора исторических наук Василия Молодякова, уже более тридцати лет, правда, проживающего в Токио. Василий Элинархович, автор единственной полной монографии, посвященной Брюсову (первое издание – СПб, 2010 г.), конечно же, не мог не откликнуться на юбилей своего кумира и дал уникальное по своей сути интервью, которое я не стану цитировать, а просто предложу прочесть каждому, кому интересно яркое и дерзкое имя Валерий Брюсов