Сергей Шелгунов: «Я не люблю кино в принципе»

Заслуженный артист России Сергей Алексеевич Шелгунов – одна из самых ярких звезд Театра юных зрителей им. А. А. Брянцева и весьма заметный актер кино: сегодня на его счету более сорока ролей, сыгранных в фильмах и сериалах. И все же Сергей Алексеевич предпочитает театральные подмостки, а роли – непереводные, изначально написанные по-русски. Почему? На этот и на многие другие вопросы артист любезно согласился ответить «ЭГОИСТУ». 

Сергей Алексеевич, у вас больше сорока ролей в кино: а вам самому где интереснее играть – в театре или в кино?

Сергей Шелгунов. Сорок четыре, кажется, кинороли. Слава Богу, есть и такое, за что не стыдно. В молодые годы, когда я ехал до «Горьковской» и надо было пройти пешочком до «Ленфильма», я шел и думал: ой, хоть бы взяли, хоть бы взяли! Может быть, хоть в этот раз получится! А потом, когда снова ехал на «Ленфильм», я как-то поймал себя на том, что иду и думаю: хоть бы не взяли… 

Несколько лет назад звонит женщина, которая возглавляла актерский отдел – картотеку на «Ленфильме». Она нашла меня через моих коллег, которые в это время оказались в Таллине, говорит: нужна ваша новая фотография. А потом спрашивает: какая ваша ставка? Я говорю: знаете, чем больше, тем лучше, но если Михалков позовет, я могу и бесплатно сыграть. Дело даже не лично в Михалкове, но если что-то хорошее… Я старый человек, и мне сейчас уже, по большому счету, ничего не надо.

А в Голливуде вам хотелось бы сниматься?

С. Ш. Нет! Категорически! У меня есть одна такая приятельница, которая сейчас живет в Англии и сейчас снялась в каком-то там дурацком кинишке, а у нее вообще другая профессия. Когда мы познакомились, а это было давно-давно, еще в начале двухтысячных годов, она хотела, чтобы я снимался за границей. И мне звонили откуда-то из Мексики и куда-то приглашали – помню, в Австралию даже. Не поехал.

Почему? 

С. Ш. Во-первых, я не люблю кино в принципе – не люблю кино как человек. Я кино практически не смотрю. Многие говорят: а вот такой фильм… Или иногда говорят: вот сделайте так, как такой-то актер в таком-то фильме. А я не смотрел, не знаю, может быть, это и нехорошо. Как Любовь Орлова станцевала «Диги-диги-ду» в фильме, по-другому она уже не станцует, это же не театр! А вот в театр я могу ходить с удовольствием, потому что там все время все по-разному. Там есть мое настроение, их (актеров) настроение, и все это в театре какое-то живое...

Вы смотрите на кино как на консервную банку? 

С. Ш. По большому счету, да. А потом сюжетов-то мало, народ же идет в кино за сюжетом. Я случайно посмотрел какой-то хороший канал по телевизору, ОТР называется. Они крутят, в общем-то, очень приличные фильмы, много наших хороших фильмов. И я, когда был где-то в санатории, где телевизор перед кроватью висит, совершенно неожиданно узнал, что сейчас выходит очередной фильм об атомном взрыве с Лизой Боярской, какой-то там сериал. А есть прекрасный фильм Александра Котта «Испытание». Я его увидел как-то по телику, и там ни одного слова нет вообще, без текста. Смысл? Испытание человеческих отношений – мальчика с девочкой, а вообще это все происходит во время испытаний атомной бомбы в Семипалатинске. Там речи нет и не надо!

Помню один такой фильм из классики мирового кинематографа, где вообще почти не говорят, – «Теорема» Пазолини. Это был любимый фильм Святослава Рихтера. Вероятно, Александр Котт делал свое «Испытание» с оглядкой на «Теорему», а может быть, на «Хрусталёв, машину!» Германа-старшего.

С. Ш. Ну, в «Хрусталёве» все-таки есть текст, это немножко другое. А вот фильмы, которые снимают так, что он пришел, она пришла – он ушел, она ушла, там сюжеты везде одинаковые. А важен ведь не сюжет, интересен язык, как это рассказано, не переделано, а именно как рассказано, как нам рассказали вот эту историю, что-то такое вдруг неожиданное… 

Вы уже полвека служите в детском театре. Скажите, играть для взрослых и для детей надо по-разному или это одна и та же задача?

С. Ш. Есть такое избитое выражение, что для детей надо играть так же, как для взрослых, только лучше. Потому что ребенок же не будет сидеть и из приличия слушать вашего сегодняшнего Шекспира – до антракта посижу, а потом убегу. Поэтому, кстати, сейчас делают спектакль без антракта, чтобы не убежали. А ребенок, если ему неинтересно, всё – он же не будет даже смотреть на сцену, тем более наш маленький.

Поэтому играть для детей надо, конечно, немножко по-другому. Нельзя, например, молчать, что ценится во взрослом театре. Помню, у меня было такое, когда мы играли «Бешеные деньги» в Витебске, в Белоруссии. Там зал типа нашего БДТ, с ярусами, и я вдруг понял, что меня слушают, ловят каждое слово. И коллега, у которого там маленькая ролька была, когда я уходил со сцены, сказал мне: слушай, ну ты совсем уже обнаглел! Потому что, если это Островский в чистом виде, там можно и помолчать, не потому что у меня задача такая была, но, видимо, я понимаю, что меня слушают, и я могу не тараторить без остановки.

В ТЮЗе очень демократичные цены, билеты на большинство спектаклей доступны практически каждому, можно посмотреть за приемлемые деньги спектакли самого разнообразного репертуара. А есть театры «для богатых», не будем их называть, но вот билеты на премьеру «Утиной охоты» в одном из них начинаются от девяти тысяч рублей. Как вы к этому относитесь? 

С. Ш. Во-первых, у нас тоже есть цены на билеты от шести до десяти тысяч – на «Обыкновенное чудо». Ходят на Ожогина и на Нонну Гришаеву. А почему в целом демократичные цены? Потому что театр у нас все-таки детский. Я этим горжусь, я не стесняюсь того, что играю в детском театре. И когда на спектакль приходит ребенок, на которого куплен один билет, с ним приходит мама, а то и папа, а может, и еще двое детей, – и уже их посещение – а оно из одного кошелька – это пусть не девять тысяч, но уже ощутимая сумма.

В некоторых театрах есть билеты по 20−30 тысяч, и мне просто кажется, что публика, которая ходит туда, не пересекается с публикой, приходящей в ТЮЗ и другие доступные театры. Это совершенно разные люди.

С. Ш. Ну, возможно, что кто-то из престижа идет на дорогой спектакль, чтобы потом сказать, что я там был, заплатил 120 тысяч, и для меня это не деньги. Когда называются подобные суммы, я думаю, что все эти разговоры о том, что мы плохо живем, – о чем они? У меня во дворе машину поставить негде. А у многих людей не одна машина, а две.

Скажите, пожалуйста, как вы считаете: российские театры какой период сейчас переживают? Это рассвет, упадок или что-то еще?

С. Ш. Мне за все российские театры трудно отвечать, я даже не знаю. Я думаю, что, возможно, из того, что было на нашем с вами веку, самый интересный театр был, когда многое было запрещено. Это была не борьба с властью, а некое противодействие, сопротивление, и тогда в театр шли за тем, чего не видно и не слышно, чего не говорят и не пишут. Это так же, как когда появилась литература оттепели, а раньше о войне так не говорили, вот появились военные писатели – военщики или деревенщики когда появились.

Мне кажется, что в связи с тем, что время запретов сейчас объективно, как бы к этому ни относиться, возвращается, во многих театральных постановках снова возникает если не фига в кармане, то прочитываются какие-то вещи, о которых не принято говорить, скажем, на федеральных телеканалах. Сергей Алексеевич, а как сориентироваться сейчас в бесконечном количестве театров и названий? На что идти обязательно, на что факультативно, а на что лучше совсем не ходить? Как выбирать? По какому принципу? 

С. Ш. По секрету вам скажу: я вот выхожу на сцену, вижу полный зал и часто думаю: чего, вам делать больше нечего? Чего вы сюда приперлись? Да просто в окно посмотрите – там такое кино идет! Если смотреть в окно не просто так, а внимательно, вдумчиво: вот человек пошел, что-то с ним произошло, что-то уронил, кто-то это нашел, возникает целая драматическая цепочка, и вот вам уже хорошее документальное кино. Но если советовать что-то, наверное, надо все-таки ориентироваться на какие-то тексты о спектаклях.

Может быть, стоит на актеров ходить или на режиссеров?

С. Ш. На актеров, понятно, ходят, причем ходят на медийных актеров, которых видели в кино, по принципу: неважно, что там будет за искусство, но я Его (Ее) видел живым! Ну хорошо, живым, замечательно, но это не мой принцип. Сам я хожу в основном, если друзья позовут, просят или приглашают посмотреть что-то, тогда иду.

Сергей Алексеевич, вам сейчас хватает времени на какие-то свои увлечения? Может быть, вы рыбу ловите или книжки любите читать?

С. Ш. Нет, я на рыбалку не хожу, потому что я вегетарианец. Вегетарианец от рождения, а не от ума. Я никогда не ел мясо, никогда не ел рыбу и даже яйца. У меня очень ограниченный ассортимент. И поэтому, когда речь идет о каких-то ресторанах, мне там делать нечего. А огурцы свежие с помидорами и редиской я сам дома могу порезать. Так почему-то сложилось, не знаю, я таким родился, и вот поэтому рыбная ловля тем более меня интересовать не может. Но я очень люблю собирать грибы, и меня любят брать с собой за грибами, потому что сам я грибы тоже не ем. 

Но ведь грибы – это не животная пища! 

С. Ш. Грибы тоже почему-то не могу есть.

А проповедовать вегетарианство у вас не возникает желания? 

С. Ш. Нет, зачем? Вегетарианцы – это же несчастные люди. Особенно те, у которых это от ума. Меня, конечно же, в детстве хотели приучить кушать мясо и рыбу, но я не мог – я выплевывал всё. Были всякие разные неловкие ситуации, когда меня пытались обмануть каким-то селедочным маслом или какую-то доставали в те годы красную рыбку, это был такой дефицит. Не получалось: мой организм не принимает это.

Получается, вы – хороший пример для сторонников вегетарианства, потому что прекрасно выглядите и так же себя чувствуете в достаточно серьезном возрасте.

С. Ш. Когда я слышу по радио – а я очень люблю радио, кстати, и у меня оно постоянно во всех комнатах работает, обычное «Радио России» – какие-то врачебные истории о том, что детей надо кормить мясным, что обязательно нужен белок, я думаю: господи, вот перед вами человек, которому 73 года и он никогда не ел мяса! Поэтому у меня такое специфическое отношение к врачам. Я понимаю, что врачи лечат по некоему алгоритму, который у них заложен их медицинским образованием. И еще по поводу вегетарианцев. Один мой товарищ когда узнал, что я вот такой вот странный вегетарианец от рождения, говорит мне: нет, это все не просто так, ты с КГБ как-то связан! Почему? Потому что он считает, что вот если бы мой случай разобрали как-то по полочкам, то человечество можно было бы накормить очень легко и просто, как меня. 

А у вас есть какая-нибудь мечта? В профессиональном смысле – что-то сыграть или поставить из того, что вы еще не сыграли? Или в человеческом. Ну, может быть, вы хотите на Марс летать или что-нибудь такое экстравагантное?

С. Ш. Нет, на Марс я не хочу, конечно. Хотя есть у меня, наверное, такое чисто актерское желание: я бы хотел посидеть в космическом корабле до старта, почувствовать, как ракета задрожала, а потом – все свободны! Я, например, за всю свою жизнь всего один раз играл с «одноруким бандитом», потому что об этом было много в литературе. Будучи в 1989 году в Ялте – как раз это было время антиалкогольной кампании, – мы пришли в гостиницу «Ялта-Интурист», и вдруг я вижу – стоят эти автоматы, и говорю себе: нет, я должен это испытать хотя бы один раз! Проиграл 12 рублей, по тем временам это были деньги, а коллега, которая со мной приехала, из театра тоже, она как раз вдруг выиграла. И мне этого было достаточно, я поймал вот это ощущение, которому столько литературы разной посвящено. Актер, на мой взгляд, всё в жизни должен как-то попробовать для того, чтобы потом достоверно изображать на сцене.

Есть такие пьесы, которые вам не нравятся, но играть в них все равно нужно? И если есть, как вы в таких случаях поступаете?

С. Ш. Вы знаете, я не люблю играть переводные пьесы, потому что хочется произносить текст на языке, на котором его создавал автор. Приведу пример. Во времена перестройки вышел рассказ одного писателя – забыл, к сожалению, его имя – об опустившемся уволенном со службы сотруднике КГБ, который на своей работе когда-то курировал деятелей различных искусств. Рассказ начинался так: «У бича была кликуха Искусствовед». Вот попробуйте перевести эту фразу на какой-нибудь язык, точно передав ее смысл и не потеряв ее изначального аромата.