«Тепло. Слухи. Аресты. Расстрелы. Такой уж беспокойный город»: новые тома дневников Михаила Кузмина
Доктор политических наук, доктор философии (Ph.D.), кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио), ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН (Москва), член-учредитель Национального союза библиофилов (Россия)
18 октября (6 октября по старому стилю) 1872 года в Ярославле родился Михаил Алексеевич Кузмин (1872–1936), одна из ярчайших фигур ярчайшей эпохи Серебряного века. Лирик, сочетавший интимность и иронию с погружением в философские глубины. Плодовитый, разнообразный, но неровный прозаик. Тонкий литературный, музыкальный и театральный критик. Драматург, композитор, музыкант, переводчик. Человек, в равной мере принадлежавший миру литературы и театра. И автор дневника – уникального в своем роде.
Многие деятели культуры Серебряного века вели дневники, причем художники и музыканты не уступали в этом профессиональным литераторам. Читать записи Константина Сомова, Евгения Лансере или Всеволода Воинова не менее интересно, чем записи Валерия Брюсова, Зинаиды Гиппиус или Александра Блока. Объемистые дневники Кузмина выделяются даже на этом богатом фоне. Чем именно? Во-первых, они охватывают, хоть и с перерывами (не все тетради, пронумерованные самим автором, уцелели), почти тридцать лет, с 1905-го по 1934 год. Во-вторых, они изначально предназначались для обнародования. Кузмин любил читать фрагменты дневников, в том числе интимные, в кругу друзей, в 1918 году пытался продать их коллекционеру, в начале 1920-х годов вел деловые переговоры об их издании (таковое не состоялось) и, наконец, в 1933 году продал их Государственному литературному музею. Ныне они хранятся в Москве, в Российском государственном архиве литературы и искусства. При этом сам Кузмин полагал, что его дневник «лишенный всякого общественного и общего интереса, занятен только узко интересующимся моей личностью». Но так ли велико – и тогда и сейчас – количество этих людей? Поклонников творчества Кузмина немало, но всех ли интересуют «милые мелочи» его повседневной жизни? И вообще стоит ли предавать их гласности? Чтение многих страниц дневников вызывает в этом большие сомнения. Несомненно одно – никакого «вторжения в частную жизнь» здесь нет, потому что сам поэт делал ее достоянием других.
В советское время дневники Кузмина были «непубликабельны» в силу «декадентского» содержания и особенно гомосексуальной тематики. Первая публикация из них состоялась только в 1981 году, когда во второй книге посвященного Александру Блоку тома 92 серии «Литературное наследство» появилась тематическая нарезка отрывков, относившихся к Блоку. Гораздо интереснее было предисловие, в котором излагалась интригующая информация о самом дневнике, ранее известная только узкому кругу архивистов и филологов (а также чекистам, но это отдельная история).
С наступлением «свободы печати» за дневники взялись архивист и текстолог Сергей Шумихин (1953–2014) и историк литературы Николай Богомолов (1950–2020). Первой ласточкой их совместного труда стала комментированная публикация в 1993 году в историческом альманахе «Минувшее» записей за 1921 год. Год был выбран не случайно: 1921-й – это действительно «неслыханные перемены, невиданные мятежи», как сказал Блок. Год Кронштадтского восстания и начала новой экономической политики, год смерти Блока, расстрела Гумилёва и эмиграции многих деятелей культуры. Год, когда на глазах современников заканчивался Серебряный век и триумфально шествовал Железный век.
Шумихин и Богомолов подготовили два капитальных тома дневников Кузмина: записи за 1905–1907 годы вышли в петербургском Издательстве Ивана Лимбаха в 2000 году, записи за 1908–1915 годы –там же в 2005 году, – но затем прекратили совместную работу. Отдельно, в 1998-м и 2011 году, был издан дневник за 1934 год, подготовленный Глебом Моревым. Появление этих книг, вошедших в «золотой фонд» Серебряного века, стало значимым научным и культурным событием благодаря не только содержанию, но и форме дневника. Исследователи приобрели ценный информативный и хорошо прокомментированный источник. Любители Кузмина получили возможность погрузиться в подробности жизни и работы своего кумира. Наконец, читатели, неравнодушные к описываемой эпохе, получили яркое и увлекательное чтение.
Дальше работа застопорилась. Богомолов продолжал готовить к печати следующие тетради дневников, но не успел закончить свой труд. Его завершила группа специалистов под общим руководством Александры Пахомовой (НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге). В нынешнем 2025 году Издательство Ивана Лимбаха выпустило в двух книгах дневники за 1917–1924 годы. Поясню, что записи с июля 1919 года по февраль 1920 года не сохранились, как и записи с октября 1915 года по 12 октября 1917 года, но большевистский переворот на страницах дневников отражен. В новом издании к 700 страницам собственно записей приложены 300 страниц комментариев и 80 страниц аннотированного именного указателя. И это не прихоть ученых-филологов, а реальная необходимость, потому что без них в дневниках не разобраться. Жаль только, что в книге совсем нет иллюстраций! Тысячный тираж весьма специфического издания быстро разошелся – автору этой статьи пришлось купить экземпляр с витрины одного из петербургских магазинов.
Что же мы получили? Самое парадоксальное – не так много, как можно было или хотелось ожидать. По сравнению с предыдущими томами записи стали суше, короче, небрежней. Кузмин часто делал их задним числом с оговорками вроде «не помню, что было». Самое досадное – почти полное отсутствие «всякого общественного и общего интереса», гораздо более заметное, чем в дореволюционных тетрадях. Записи, охватывающие один из самых драматических и богатых событиями периодов отечественной истории и вдобавок делавшиеся в самом сердце событий – в Петрограде, эти самые события в основном… игнорируют.
Мы узнаем, как Кузмин спал и чувствовал себя, что ел и пил, выходил ли бриться и за папиросами, где пытался получить пайки, из каких редакторов и издателей выбивал гонорары, прилежно фиксируя суммы. Упоминая встречи – в основном с одним и тем же кругом приятелей, меценатов (таковые еще оставались в первые годы советской власти) и издателей, – он не раскрывал содержание разговоров. Ни слова о круге чтения – чаще других упоминаются… сказки «Тысячи и одной ночи».
Почти ничего о литературной работе и творческих замыслах – комментаторам приходится гадать, что именно могло скрываться за краткими записями вроде «писал стихи» или «писался» (характерное для Кузмина, хотя и непривычное для нас словоупотребление). А ведь это время, когда он писал и готовил к печати такие знаменитые книги стихов, как «Нездешние вечера» и «Параболы», параллельно с дневником составляя перечни написанного! Никаких суждений о текущей литературной жизни и творчестве современников, кроме отдельных неприязненных реплик в основном личного характера. Как будто в одном городе с ним не писали и не выступали ни Блок, ни Гумилёв (изредка упоминается Ахматова), ни Горький, ни «Серапионовы братья» … Чуть больше, но тоже скупо говорится о музыкальных и театральных впечатлениях, зато фиксируются походы в кинематограф на самые банальные картины.
Главное – почти нет откликов на происходящие события, причем, видимо, не по автоцензурным соображениям. Создается впечатление полной и сознательной изоляции от окружающего мира, который с течением времени представлялся автору все более неуютным и угрожающим. Дух времени, которым полны дневники Гиппиус и Блока за те же годы, в записях Кузмина практически отсутствует.
Так стоит ли вообще открывать их читателю-неспециалисту? Не знаю. Точнее, не берусь давать однозначный ответ. Я ценю творчество Кузмина, но скорее равнодушен к нему. Его личность по многому представляется мне неприятной. Зачем же я проштудировал – признаюсь, не без труда – два толстых тома общим объемом в тысячу сто страниц, а теперь рассказываю об этом читателям?
Дневником как источником сведений о происходившем в Петрограде я разочарован: литературного материала мало, музыкальный и театральный мне не столь интересен, политики нет вовсе, а бытовые трудности мы и так себе представляем по записям Гиппиус и Блока, если ограничиться наиболее известными. Как ни странно, дневник Кузмина интересен тем, чего в нем нет. В более поздних записях он признался, что сознательно не говорил в нем о важной для него религиозной стороне жизни. Не менее важный для автора эротический опыт и связанные с ним переживания также описаны весьма скупо.
Перед нами хроника выживания внутреннего эмигранта, у которого с новой властью разногласия скорее бытовые (впрочем, житейской безалаберностью Кузмин отличался при всех режимах), чем политические или эстетические. Реализация давней программы, выраженной в его же знаменитой песенке:
Дважды два – четыре,
Два плюс три – пять.
Остальное в мире
Нам не надо знать.
Настоящий «апофеоз беспочвенности», как сказал по другому поводу философ Лев Шестов. В предисловии Пахомова пишет: «Пришло время прочитать текст 1924 года на фоне событий 2024-го и понять, как изменились за это время культура, общество – и люди». Я этому совету решительно не следую – тем более избави Бог от исторических аналогий. Дневник Кузмина следует читать вне времени – точнее, в том «реальном времени», в котором он был написан.
Повторю вопрос: стоит ли его вообще читать?
Не удивляйтесь ответу: возможно, стоит ограничиться моей статьей. Самое интересное оттуда я вам расскажу и покажу.
Кузмин не обладал умом и темпераментом Гиппиус или Блока, но был зорким наблюдателем и мастерски подбирал слова, даже когда писал небрежно. Или как бы небрежно? Писал-то он не только для себя. Одни его повести и рассказы написаны элегантно, лаконично и точно, другие – многословно и расхлябанно, особенно в последние годы перед революцией. Причина не всегда коренилась в спешке (Кузмину вечно не хватало денег), ориентации на «массового читателя» и тем более не в недостатке таланта. Это часть своеобразной эстетики Кузмина-литератора, а дневник он писал именно как произведение литературное.
При чтении пореволюционных записей возникает другое недоумение – ведь именно эти тетради Кузмин в тревожном 1933 году продал в Государственный литературный музей, откуда их сразу забрали в известное учреждение на Лубянской площади, где изучали целых шесть лет. А в них среди прочего есть такие пассажи про новую власть:
«Безмозглая хамская сволочь, другого слова нет. И никакой никогда всеобщей социальной революции не будет. Наш пример всем будет вроде рвотного» (20 июня 1918).
«Как плохо нам живется. Пришли какие-то последние дни. Что делается вокруг, не знаешь, что и делать, бить ли всех в морду, предаться ли в руки хамов и палачей, делать ли вид глухого и жить, как можешь, но этого нельзя, нельзя при подлых, зверских, ничем не оправданных расстрелах, что не позволяет детски забыться, сводит с ума» (22 июня 1919).
Крик души, прорвавшийся через самоизоляцию и эскапизм:
«Устал от советских идиллий до смерти» (3 марта 1920).
«Я очень обрадовался, что Юр. (Юрий Юркун, интимный друг и сожитель Кузмина. – В. М.) и мамаша (мать Юркуна, жившая с ними. – В. М.) согласились на продажу моего нового костюма (на черном рынке. – В. М.). Юр. упорно спал, я ждал мамаши, не куря. Вернулась она заплаканная. Вовремя она не продала, была облава, ее забрали, костюм отняли» (6 марта 1920).
Отличное описание отношения советской власти к рядовым гражданам! Потом какой-нибудь партиец или чекист носил костюм Кузмина, даже не подозревая о его мемориальной ценности.
«Голод, по правде сказать – выдумки. Мы едим гораздо чаще и больше, чем прежде, только очень невкусные вещи. Холод теперь тоже не очень страшен, но безнадежность непреодолимо наползает» (10 марта 1920).
«Неужели улетели навсегда чувства любви, радости, тоски, творчества, скуки, каприза – а только забота о деньгах, хлебе, ссоры из-за еды и тупой страх смерти... Есть ли еще люди, которые живут?!» (23 апреля 1920).
«Все кажется, что это нарочно, глупая и злая шутка, иначе немыслимо, а жизнь серьезная и настоящая в другом месте» (16 июня 1920).
«Обуял меня ужас от ненастоящести всей жизни нашей: ни жизни, ни людей, ни искусства – ничего» (17 декабря 1924).
Очередные горестные итоги:
«Я не считаю себя пупом земли, но внешняя жизнь такова, что отсекает разные земные пристрастия. Сначала половые, направляя всё на еду. А теперь и еду. Я думал сначала, что это импотенция, но нет. Просто поставлено на десятое место. Конечно, большевики тут не при чем и все равно прокляты и осуждены, но подневольный режим делает свое дело» (27 мая 1920).
«Прежде мечты были эротические, потом кулинарные, теперь только о тепле» (7 декабря 1921).
Как быть писателю в таких условиях? Как в таких условиях быть писателем? Слушать музыку революции? А дальше?
«Чтобы самому относиться к своим писаниям с аппетитом и любовью, нужно благоустроенное жилье, обеспеченная еда и чай, светлая, теплая комната, книги, вещи, возможность путешествий и отличные канцелярские принадлежности. Написанные торопясь, кое-как, на отвратительных клочках, впроголодь, оборванцами – как они могут быть интересны? Конечно, это глупая слабость, но вот она у меня есть. Я совершенно не имею вкусов пролетарских, аскетических или богемных, хотя волею судьбы и вел все почти время именно такую жизнь» (10 апреля 1921).
«Легкое опьянение чаем» (22 августа 1924) – для Кузмина настоящий культ. Невозможность достать хороший чай – настоящая трагедия. Это из Достоевского, из «Записок из подполья»? Помните: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Думаю, все же не одна только рисовка и отсылка к классике.
И, наконец, крещендо.
«Умер Ленин. Может быть, это чревато переменами, не знаю, насколько обывательски это отразится (выделено мной. – В. М.). Кричат: ''Подробное описание кончины тов. Ленина'', а чего описывать смерть человека без языка, без ума и без веры. Умер, как пес. Разве перед смертью сказал: ''Бей жидов'' или потребовал попа. Но без языка и этих исторических фраз произнести не мог» (23 января 1924).
«После похорон (Ленина. – В. М.) погода утихла и смягчилась: все черти успокоились. Какое сплошное вранье и шарлатанство все эти речи. Даже не ''повальное безумие'', а повальное жульничество, принимающее такие масштабы, что может сойти за безумие. Да и масштабы не самоутверждение ли? Весь мир через пьяную блевотину – вот мироустройство коммунизма» (28 января 1924).
Интересно было бы взглянуть – сквозь толщу времени, конечно, – на лица товарищей с Лубянки, когда они это читали. Ждем следующих томов дневника Михаила Кузмина. Надеюсь, они выйдут быстрее, чем через двадцать лет.
фото на главной странице
Константин Сомов, Портрет Михаила Кузмина, 1909 год | фото Art Images, работа находится в коллекции Государственной Третьяковской галереи в Москве
