Валерий Попов: «Я себя писателем осознал еще в детской ванночке»
Шестидесятые и семидесятые годы прошлого века были самыми лучшими для литературы, считает председатель Союза писателей Петербурга Валерий Попов. В интервью «ЭГОИСТУ» он сказал, что не видит ничего плохого в том, что появится профессия «писатель», поведал, как пережил крушение социалистического реализма, по какой причине с ним поругалась вдова Довлатова и почему в сексе есть борьба со злом
Валерий Георгиевич, недавно в Госдуме обсуждали вопрос о создании одного Союза писателей в России, как это было в советское время. Как вы относитесь к этой инициативе?
Валерий Попов. Уже сделан первый шаг – создана Ассоциация писателей и издателей России, где мы все вместе. Стало жить веселей. Если сумели поладить между собой – значит, наладим и отношения с администрацией.
Какие возможности дает сегодня писателям членство в союзе?
В. П. В этом году Смольный собирается поддержать двадцать книг от нашего Союза писателей Санкт-Петербурга. Поддерживаются некоторые литературные премии. В 90-е я получил квартиру на Невском – квартиры писателей без наследников оставались писательскими. Сохранялся «культурный слой». До меня здесь жила Ирина Одоевцева, поэтесса Серебряного века, подруга Николая Гумилёва, переехавшая из Парижа в Ленинград в конце восьмидесятых. Это было хорошо спланированное событие: «Знаменитые эмигранты возвращаются!» Она получила квартиру на Невском, опубликовала замечательные мемуары «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и к ней вернулась слава… Ее сразу окружила толпа поклонников, в основном молодых. И она, безусловно, была счастлива.
Неужели Ирина Одоевцева вступила в советский Союз писателей?
В. П. К счастью для меня – да.
Почему – к счастью?
В. П. Мой друг Евгений Рейн говорил мне: «Срочно женись на ней». – «Почему срочно?» – «Но учти возраст ее… Опоздаешь!» Но я как-то робел, что вообще мне не свойственно. Может быть, потому что был женат вполне счастливо.
То есть вы могли стать вдовцом Одоевцевой?
В. П. Увы – нет, но зато стал ее наследником. Благодаря тому, что она вступила в Союз писателей. И я тоже в него вступил, даже несколько раньше.
В ожидании богатого наследства?
В. П. Видимо, да. Но свое заселение, мне кажется, оправдал: книг тут написано мною немало. Полки трещат! Так что безнравственным авантюристом себя не считаю…
И каково жить на Невском проспекте, в двух шагах от Эрмитажа?
В. П. Это лучшее, что могло произойти! Живу в самом красивом месте мира! Это я говорю, уже объехав весь мир…
Уже несколько лет говорят о необходимости признать писательство профессией. Вы согласны с этим?
В. П. Я себя писателем осознал еще в детской ванночке, когда бабушка лила кипяток, а я играл со струей, чтобы было горячо, но не сожгло. Это был, в сущности, мой первый рассказ «Как я чуть не ошпарился». Моя профессия, лучшая в мире, всегда со мной. Если признают профессией, то буду счастлив за них. Советский соцреализм в литературе был довольно прост: вот правильный рабочий, вот прораб-очковтиратель и карьерист, рабочий борется с ним с помощью партийных органов.
Потом пришло время неоднозначности. Как вы к нему привыкали?
В. П. У меня всегда была другая палитра, совершенно иное деление людей. Я считаю пошлым делить их по социальному признаку, в них надо искать другое. Вы думаете, советское время было черно-белое?
Но не секрет, что творческие люди так или иначе сталкивались с «прелестями» советской системой. У вас было что-то похожее?
В. П. Скорее с теми, кто приписывал себе полномочия. В институте вдруг исключили из комсомола. Не такой! Но в райкоме это не утвердили. Как раз такой! В результате – из всех выпускников нашего курса в книге «Знаменитые выпускники ЛЭТИ» лишь моя физиономия. А тех, кто брал на себя право решать мою судьбу, – увы, нет!
Вы начали издаваться в конце шестидесятых. Каково было быть писателем в то время?
В. П. Тогда мне разрешали издать одну книгу раз в пять лет. Но тираж зато был – сто тысяч. Сейчас для получения того гонорара нужно написать десять книг! Но в этом тоже есть свое преимущество: всегда при деле. А раньше, помню, свободного времени было полно, пили и гуляли… В шестидесятые годы вольность духа сочеталась с тоталитарной жесткостью цен: на трешку можно было погулять в ресторане. Такое больше не повторится. У меня одна книга выходила раз в пять лет. Печатали один рассказ в год в журнале «Аврора», и то только летом – потому что начальство в отпуске. Но при этом вспоминаю себя в ресторане гостиницы «Европейская» – самом престижном кабаке. И какие люди были вокруг! Сейчас нет той роскоши. Но зато выходят три книги в год! И только лентяи говорят, что быстро – значит, плохо. Наоборот! Но гуляем, увы, теперь более лаконично.
Если не секрет – на сколько хватает гонорара сегодня?
В. П. А на сколько надо тебе. Можно хоть год прожить! Помню, как я держал на балконе кубометр хека мороженого, отрубал, ел – и писал. То была абсолютно счастливая зима!
Писательство – это риск?
В. П. Обязательно. Без риска жизнь пресна, а значит, такая же будет у тебя и литература. Но главная опасность – это не сделать всего, что ты мог!
Кого вы считаете своими учителями?
В. П. Я выбрал путь выдумщика. Петербургская литература, на мой взгляд, – это Гоголь, Зощенко, Хармс. Из учителей непосредственных? Помню, Геннадий Гор, писатель, которого всю жизнь исправляли, говорил нам: «В нашем климате надо писать ярко!»
У вас было ощущение крушения, когда кончилось советское время?
В. П. Да. Закрылось наше издательство, которое было замечательным, в том числе и по составу авторов… и там открылся массажный салон. Было ясно, что теперь будут печатать лишь про преступления и секс. Но нас сексом не запугаешь! И я написал «переходную» книгу «Будни гарема». Для перехода из социализма в капитализм. Пошел в коммерческое издательство, а там выдвинули оскорбительное для меня обвинение: «Мало секса!» Я был потрясен. Всегда ругали за то, что секса много, и вдруг – за то, что мало!
Потрясенный, я шел по Невскому и вдруг встретил московского писателя Сашу Кабакова. «Давай в Москву отвезу твою рукопись! – предложил он. – Там есть понимающие ребята». Это было издательство «Вагриус», там оказались те, кто определил мою дальнейшую судьбу. Уже при капитализме! Но коммерческим я не стал. «Для этого у тебя самого главного нет!» – сказал издатель. «Чего это у меня нет?» – обиделся я. «Глупости! – вздохнул он. – Нынче она в цене!»
Внутренне не было дискомфорта: вроде раньше про борьбу добра со злом писали, а теперь про секс?
В. П. А разницы нет. В сексе тоже есть борьба со злом.
Это какая?
В. П. Зло – это когда секса нет или он не получается из-за физиологических, моральных или материальных причин. Мы всю жизнь боремся с этим злом, стремясь к блаженству.
Вы одним из первых в России стали писать в стиле автофикшен. Как почувствовали, что жанр будет востребован?
В. П. Почувствую тогда, когда буду купаться в шампанском, но ванну из ряженки уже позволить себе могу. Мой автофикшен, думаю, такая вот «питательная ванна» и есть. Приятно и полезно.
Как вы думаете, ваши книги будут интересны будущим поколениям?
В. П. Марсель Пруст говорил: «В веках остается только гротеск». То есть необычное, обостренное, преувеличенное. Гаргантюа, Дон Кихот, Швейк. Стремлюсь к этому эталону. Отпугивает то, что Сервантес писал «Дон Кихота» в тюрьме. Надеюсь, это необязательно. Но – принцип блюду: чем больше удивишь современников, тем больше запомнишься и тем больше у тебя шансов попасться на глаза и потомкам.
Некоторые читатели из всех ваших книг предпочитают «Довлатова» из серии «ЖЗЛ». Почему же вы поссорились с его вдовой?
В. П. Она со мной. Прочитала начало, которое я ей послал. «Какой-то он у вас целеустремленный», – написала она. Видимо, ей хотелось, чтобы я написал про балбеса и негодяя, который мучил ее всю жизнь. А я увидел виртуоза, который выстроил безошибочную «траекторию гениальных ошибок». И еще – в книге был главный постулат, неприемлемый и сейчас для многих: те «переходные» годы в Ленинграде были вовсе не худшими для литературы, а лучшими. Тогда появились и Шефнер, и Конецкий, и Битов. И Довлатов, безусловно, определился здесь. Но те, кто уехал, хоть что-то хорошее увидеть в прежнем не соглашались. Отсюда конфликт. Даже фотографию Довлатова с обложки пришлось снять.
Лучшее время, говорите?
В. П. А назовите лучшую, из последующих эпох, с такими же именами!
А как же суд над Бродским?
В. П. Суд был, но зато Бродскому не пришлось платить пиарщикам в Нью-Йорке. Без страданий какой же писатель. Я тоже все свои награды получил за страдания...
Чья поэзия вам ближе – Кушнера или Бродского?
В. П. Кушнера. Потому что он ближе живет. Той же жизнью, что и мы. И делает именно ее драгоценной.
Как вы отнеслись к тому, что Даниилу Гранину поставили памятник? Учитывая, что он принимал участие в гонениях на Бродского.
В. П. Я знаю, что Гранин очень нервничал, когда ему в Америке предстояла встреча с Бродским, уже нобелиатом. Но, что удивительно, еще больше нервничал Бродский, заикался, краснел. То есть по-прежнему ощущал Гранина начальником! Они бронзовели уже при жизни, оставалось только подобрать пьедестал. А мы бронзовелости всячески избегали, выбирали свободу и пали ее жертвами. Помню, когда один скульптор показал мне мою голову в глине, я попросил его больше мне ее не показывать! Отказывались «быть памятниками» при жизни, а это значит – и после нее.
Поэтому памятник Гранину в Петербурге есть, а памятника Бродскому – нет. Он еще в этот ряд не встал. Он еще «на свободе»! Я это ощущаю, причем с восторгом. Если кто-то пообещает исполнить мою мечту – развеять мой пепел в Пушкине, в Александровском саду, где я в детстве валялся под дубами, пока мама работала невдалеке на полях Института растениеводства, – то ничего лучшего и не может быть. «Жизнь удалась!» – написал я на обложке еще в восьмидесятые.
Вы обласканы властью: премии, награды. Это вас не смущает?
В. П. Для смущения нужны причины. У меня их нет.
В советское время власть так или иначе общалась с писателями, ругала, но и советовалась. Сегодня невозможно вспомнить ни одного примера. Даже в депутаты избирают спортсменов, актеров, а писателей – нет. Почему же чиновники перестали с ними советоваться?
В. П. Сейчас существует Ассоциация писателей и издателей России – это наш «зал» общения с властью. Зал этот очень широкий, но слышимость есть. Культа писателей действительно нет, это и наша вина – медленно бронзовеем.
Есть ли сегодня у писателей ограничения?
В. П. Скажу о себе: нет. Возможно, они есть, но я пока с ними не сталкивался, хотя пишу, что хочу. Запретили мат, но я как-то и раньше его избегал. Как и излишней политизированности, в смысле – в книгах. Она убивает объективность. Таких книг не пишу, поэтому с ограничениями не сталкиваюсь. Жизнь широка, и разгуляться по-прежнему есть где. Тесноты не ощущаю. Книги выходят. Иногда, к моему удивлению, вижу их в целлофане с надписью «18+». Вроде бы ничего плохого не написал, но что делать? Такая у них работа. Любая культура – это определенная система ограничений. Но когда нечего будет ограничивать и все будет так, как положено, настанет полная тоска. Кстати, для ограничителей тоже…
У вас не было желания уехать в Москву, как это сделал Битов?
В. П. Никогда! Питер гораздо просторнее, можно идти целый день – и наслаждаться просторами, и сладко дышать. Поэтому и сочинять тут радостнее: не думаешь ни о чем постороннем, как в Москве, где сразу же надо куда-то бежать! И в плане отдыха и наслаждений наш город лидирует. В Париже подметки сносишь, прежде чем сможешь где-то хорошо посидеть, а у нас через каждые двадцать метров парадиз! Как-то мы с москвичом Сашей Кабаковым, любителем красивой жизни, шли по Невскому, и Александр восклицал: «Валера, какие у вас чудные заведения на каждом шагу – красивые, уютные! Вежливые официанты, замечательная жратва, довольная, веселая публика!» У нас просто великолепный город!
А отдавать рукописи, конечно, надо в Москву. Там делаются дела, в том числе и литературные карьеры. «Жить здесь, издаваться там!» Это моя мечта. К счастью, сбывшаяся! Бешусь, когда наш город «опускают». В эту зиму вдруг перестали лед колоть во дворах, люди руки-ноги ломали. В таком прекрасном городе!
Вы написали книгу о том, как ваша жена страдала алкоголизмом, и о сложных отношениях с престарелым отцом. Зачем вам все это нужно было выносить в публичное пространство?
В. П. Я горжусь тем, что литературно освоил и это. Кто пасует перед горем, тот не писатель... У меня есть еще пострашнее книга – «Плясать до смерти», рассказывающая о гибели дочери и о том, что было с нами тогда. Что удивительно – главные литературные награды пришли тогда. По дешевке в литературу не въедешь
Каждый писатель мечтает, чтобы его книги пережили его. Какую свою книгу вы завещали потомкам?
В. П. Выбираю последнюю – «Выдумщик». Там вся моя жизнь, со всеми страданиями, но она подтверждает и мой главный тезис: «Только мы, художники, делаем мир драгоценным». Там много и о времени, ведь я долго писал колонки в глянцевых журналах. И портреты великих, с которыми я сталкивался, иногда лбами: это Абрамов, Конецкий, Битов, Володин, Горбовский, мой любимый друг Кушнер – все тут. Вся наша эпоха. Наслаждайтесь! Думаю, этот текст полезен и для следующих веков. Учебник – как делать жизнь драгоценной.
В одной статье о вашем творчестве критик назвал вас гедонистом. Он прав?
В. П. Нет. Я бы назвал себя нормальным человеком. Мне кажутся извращенцами те, кто жизнь хулит. К моему счастью – я окружен бодрыми людьми…
