«Я русский, я рыжий, я русый…». 15 июня 1867 года родился Константин Дмитриевич Бальмонт

Константин Бальмонт был самым знаменитым русским поэтом начала ХХ века. Блок был самым любимым («вседержитель моей души»), Брюсов – самым почитаемым («русской речи Всадник Медный»), Северянин – самым популярным («пора популярить изыски»). Бальмонт – именно «знаменитым»: в этом звонком летящем слове слышатся и «знамя», и «знаменье».

Современники видели в Бальмонте «заморского гостя», «чужестранца» и даже «инопланетное существо», отказывая ему в русскости. «Поэтому столь неорганична русская тема в поэзии Бальмонта», – заявил советский литературовед Владимир Орлов в 1969 г., впервые после смерти поэта представляя его стихи читателю на родине. Это неправда, причем злонамеренная! Бальмонт объехал весь мир, переводил с дюжины языков, которые добросовестно изучал. И на всем протяжении более чем полувекового творческого пути оставался русским человеком и русским поэтом.

У него и фамилия какая-то нерусская: Бальмóнт! Так называли Константина Дмитриевича восторженные поклонники и поклонницы – он не возражал. Декаденту, писавшему то про «замок Джен Вальмор, красавицы надменной», то про «странный вымысел безумного Эдгара», такая фамилия подходила идеально. Однако правильное ударение, как доказал петербургский историк литературы Константин Азадовский, должно стоять на первом слоге: Бáльмонт. Именно так произносил свою фамилию министр станкостроительной и инструментальной промышленности СССР Борис Бальмонт, внучатый племянник поэта.
 
Фамилия все же нерусская. Откуда она происходит? Семейное предание о не то шотландских, не то скандинавских предках побудило Константина Дмитриевича придумать историю про викинга Балмута… так же, как Михаил Юрьевич Лермонтов возводил историю своего рода к средневековому шотландскому барду Томасу Лермонту. Настоящая фамилия предков Бальмонта была… Баламут. Декаденту она точно не подходила, а футуристы еще не появились.

Что это – космополитизм, отсутствие чувства родины? Или «всемирная отзывчивость» русской души, о которой говорил Достоевский в «Пушкинской речи»? В случае Бальмонта, несомненно, второе. Он не только хотел все знать: круг интересов поэта был шире его энциклопедической образованности. В первую очередь он хотел обо всем узнанном рассказать на русском языке русским собратьям. Его переводами не только восхищались, но и глумились над ними, утверждая, что все перелагаемые им поэты говорят на одном языке – «бальмонтовском». Знатоки дали его работам компетентную оценку. Для нас важно другое: как много «чужеземных поэтов» (так называлась прижизненная антология его переводов) он открыл русскому читателю. Бальмонт много трудился над переложением поэтических сокровищ славянского мира, который не считал «чужеземным», над песнопениями хлыстов и даже над воссозданием древнеславянской мифологии. Не все у него получалось одинаково хорошо, многое явно не получалось. Однако следует засчитывать не только победы, но и попытки.

Повторю, мнимая «нерусскость» Бальмонта – изобретение его недругов. Достаточно перелистать его книги. Что мы видим?

Отраден вид тяжелого снопа,
А в небе – журавлей летит толпа
И криком шлет «прости» в места родные. (1894)

Нет, на Руси бывали чудеса
Не меньшие, чем в отдаленных странах. (1900)

Есть в русской природе усталая нежность… (1900)

Я – изысканность русской медлительной речи… (1901)

Береза родная со стволом серебристым,
О тебе я в тропических чащах скучал.
Я скучал о сирени в цвету и о нем, соловье голосистом,
Обо всем, что я в детстве с мечтой обвенчал. (1905)

Это «роман с Россией», как утверждали критики и «литведы»? Или все-таки любовь?! Листаем дальше.

Но желанней мне кротко шуршащая желтая нива
Над родною владимирской тихой рекою Окой. (1906)

Где б я ни странствовал, везде припоминаю
Мои душистые леса.
Болота и поля, в полях – от края к краю –
Родимых кашек полоса. (1911)

Я вспоминал. Младенческие годы.
Деревня, где родился я и рос.
Мой старый сад. Речонки малой воды.
В огнях цветов береговой откос. (Конец 1910-х)

Особенно остро тема России зазвучала в стихах Бальмонта в годы эмиграции. Точнее, второй эмиграции – от большевиков. В первой он находился с января 1906 г. по май 1913 г., нелегально покинув Россию из-за громких, пафосных, но художественно слабых проклятий «царскому режиму» и лично Николаю II и таких же славословий революции. Вернуться поэт смог только после амнистии политическим эмигрантам в честь 300-летия дома Романовых. Февральскую революцию он приветствовал и сочинил слова «Гимна свободной России» на музыку Анатолия Гречанинова. А вот дальнейшие события вызвали у него сильную тревогу. Написанное 7 сентября (старого стиля) 1917 г. и опубликованное 1 октября в газете «Русское слово» стихотворение «Прощание с древом» заканчивалось так:

Это древо в веках называлось Россия,
И на ствол его – острый наточен топор.

Топор оказался не только острым, но и быстрым, рубанув всего 25 дней спустя (7 ноября по новому стилю). «Прощание с древом» открывало изданный уже в Париже сборник «Марево» (1922), важный для понимания отношения Бальмонта к России и к событиям 1917 года. Удивительно, что оно попало в первый советский «изборник» поэта, куда вошли всего 3 из 94 стихотворений этой книги. Сейчас она полностью доступна в Сети – Бальмонт К. Д. Собрание сочинений. Том 4. М., Книговек. 2010. EBook 2014, 
но несколько цитат из нее я приведу:

Бесконечная ширь. К полосе полоса,
Протянулись поля и леса.
Но окликни всю Русь. Кличь всю ночь напролет,
И на помощь никто не придет.

Разум всей страны глубоко занемог.
Будет черным цвет, что был чрезмерно ал.

Я смотрю на ночь из кельи тесной,
Без конца проходят облака.
Где мой день святыни благочестной?
Где моя прозрачная река?

Что произошло? Большевистского переворота Бальмонт не принял, увидев в нем лишь смерть, трагедию и хаос. Для него, в отличие от Блока, Белого и Есенина, был ясен антинациональный характер новой власти, а о «пролетарском искусстве» он говорил с неизменным скепсисом. Поэт пытался приспособиться к ситуации – вспоминал свои старые и писал новые «революционные» стихи, столь же беспомощные, и продал Госиздату рукопись сборника с говорящим названием «Песни рабочего молота».

К весне 1920 г. ситуация стала невыносимой, и Бальмонт попросил у Луначарского командировку за границу для выполнения «учено-литературных работ». Нарком просвещения, давний поклонник его стихов, поручился за поэта, который сам чуть все не испортил, публично заявив: «Особый отдел ВЧК задерживает наш отъезд. Но мы уедем. Мы увидим вольную Италию, где люди дышат, где, созидая, перерабатывают, а не ломают». Спохватившись, он вскоре выступил с революционной речью – и 25 июня 1920 г. он выехал во Францию через Эстонию. Слухи о своих антибольшевистских высказываниях поэт опроверг в письме к Луначарскому, заключив его словами: «До свидания в Москве».

Когда Бальмонт все-таки выступил в парижской прессе против «кровавых лгунов», советская печать обвинила его в неблагодарности. Чтобы опорочить политическое лицо нового эмигранта, Госиздат в 1922 г. выпустил лежавшие в столе «Песни рабочего молота» – критика изругала книгу за «идейную и художественную незначительность» (надо сказать, справедливо) – и переводы из Уитмена под заглавием «Революционная поэзия Европы и Америки», хотя Брюсов еще в 1920 г. во внутренней рецензии оценил их как «лишь очень условно имеющие отношение к революции» и «далеко не безукоризненные».

Причины эмиграции были еще и экономическими. Живший на две семьи Бальмонт зарабатывал литературным трудом – труженик он был великий – и после национализации (то есть государственного ограбления) банков и закрытия всех «буржуазных» издательств, журналов и газет (окончательно в июле-августе 1918 г.) остался без средств к существованию. В «красную печать» можно было попасть только с р-р-р-революционными стихами, но ее заполонили графоманы от Пролеткульта или срочно «покрасневшие» борзописцы. Брюсов, Блок, Вячеслав Иванов пошли служить в органы Наркомпроса. Есенин и Шершеневич занялись коммерцией, открывая литературные кафе и книжные лавки. Ни к первому, ни ко второму Бальмонт не был приспособлен, умея лишь писать и читать лекции, поэтому порой просто голодал, отдавая последнее дочери Мирре. Некоторые рукописи впрок оплатили Госиздат и Литературный отдел Наркомпроса. Для созданного по идее Горького – подкормить обнищавшую писательскую братию – издательства «Всемирная литература» он перевел несколько сборников испанских поэтов, до сих пор неизданных.

В эмиграции тема России стала главной для Бальмонта. Прав ли был Орлов, утверждавший: «В том, что Бальмонт по-человечески горячо и нежно любил Россию, сомневаться не приходится. И все же, несмотря на биографические владимирские корни и русские мотивы в творчестве, он производит впечатление ''заморского гостя'' в нашей поэзии… Только под конец жизни, роковым и непоправимым образом потеряв родину, Бальмонт пережил настоящий, искренний ''роман с Россией'': лучшие из его стихов эмигрантской поры подкупают острым ностальгическим чувством». Несмотря на признание любви Бальмонта к России, это очень лукаво сказано. Во-первых, он всегда не только любил Россию, но и писал о ней. Во-вторых, именно любовь к России в сочетании с неприятием большевиков увела его в эмиграцию – он уехал от них, а не от России. В-третьих, в момент отъезда ему было 53 года, так что о «конце жизни» он не думал. Впереди были почти два десятилетия творческой работы (последние известные стихи Бальмонта датированы 1939 г.), хотя и омраченные тяжелой болезнью в середине 1930-х годов.

Действительно, тема России – «Сестра моя и мать! Жена моя! Россия!» (январь 1927) – господствует в стихах Бальмонта 1920–1930-х годов. Она звучит в названиях всех его поэтических книг: «Мое – Ей. Россия» (1924), «В раздвинутой дали. Поэма о России» (1929), «Северное сияние. Стихи о Литве и Руси» (1931), «Голубая подкова. Стихи о Сибири» (1935). Последний сборник «Светослужение» (1937) тоже подразумевал служение России.

Стихов о России у Константина Дмитриевича очень много, поэтому приведу лишь одно из своих любимых «Я русский». Люблю его за краткость и выразительность, потому что характерная черта поэзии Бальмонта – многословие.

Я русский, я русый, я рыжий,
Под солнцем рожден и возрос.
Не ночью. Не веришь? Гляди же
В волну золотистых волос.
Я русский, я рыжий, я русый.
От моря до моря ходил.
Низал я янтарные бусы,
Я звенья ковал для кадил.
Я рыжий, я русый, я русский.
Я знаю и мудрость, и бред.
Иду я – тропинкою узкой,
Приду – как широкий рассвет.

Ответил Бальмонт и на обвинения в «чужестранстве», исходившие даже от таких близких ему людей, как Марина Цветаева.

Ни Рим, где слава дней еще жива,
Ни имена, чей самый звук – услада,
Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, –
Мне не поют заветные слова,
И мне в Париже ничего не надо.
Одно лишь слово нужно мне: Москва. (1920)

И все пройдя пути морские,
И все земные царства дней,
Я слово не найду нежней,
Чем имя звучное: Россия. (1922)

Я видел всю Землю от края до края.
Но сердцу всех сказок милей,
Как в детстве, та рифма моя голубая
Широкошумящих полей. (1924)

Нужно ли еще что-то добавлять к этим признаниям поэта?