Лев Рахлин: «Все мои планы сегодня связаны с Чеховым, Гоголем, Достоевским»

С творчеством замечательного театрального режиссера Льва Ильича Рахлина знакомы многие даже из тех, кто не помнит его имени (хотя таких, пожалуй, найти будет не так-то просто). Редко найдется в нашей стране человек, который ни разу в жизни не видел его легендарный спектакль по знаменитой повести Владимира Кунина «Кыся» с Дмитрием Нагиевым в заглавной роли.  С театральных подмостков, к слову, «Кыся» с исходным актерским составом не сходит уже четверть века. Сейчас имя Льва Ильича прежде всего связано с появлением в Петербурге еще одной театральной сцены у метро «Парк Победы» – «Нового камерного театра». «ЭГОИСТУ» посчастливилось пообщаться с режиссером, любезно пригласившего к себе домой

И хотя сегодня Мастер полностью погружен в постановки своего «Нового камерного театра», наш первый вопрос был, конечно же, о легендарном спектакле.

Лев Ильич, скажите, пожалуйста, а вы подсчитывали, сколько спектаклей «Кыси» прошло на сцене со дня первой постановки?

Лев Рахлин. Я сам не подсчитывал, но по подсчетам моих помощников, где-то уже за полторы тысячи.

С чем это, по-вашему, можно сравнить, с каким успехом? Какие еще спектакли в России в наше время идут по столько раз?

Л. Р. Ну есть, конечно, проекты-долгожители. Но лидеры, скорее всего, все-таки мы. Ladiеs Night, может быть, приближается где-то…

В театральных кругах и среди журналистов принято считать, что Нагиева открыли именно вы. Что вы можете об этом сказать?

Л. Р. Его «открыли» его родители прежде всего. Но в театральном смысле, скорее всего, да, я. А может быть, и в киношном. Хотя чисто формально Дима впервые был снят в кино до меня, до нашего театрального проекта. Ну, какой-то виток карьеры, собственно, той самой, о которой говорят, скорее всего, пошел именно от «Кыси».

А сейчас вы с Нагиевым как-то взаимодействуете, сотрудничаете?

Л. Р. Ну а как же, очередной спектакль будет через пять дней. Мы с Нагиевым за жизнь сделали много спектаклей. Помимо «Кыси» у нас было еще довольно много успешных проектов, «Кыся» просто более долгоиграющим оказался. Мы взаимодействуем почти на ежедневном уровне, а совместных работ в театре сегодня нет, потому что кино и телевизионные проекты занимают основную часть его времени.

Для вас самого какая ваша постановка самая любимая и самая успешная?

Л. Р. Я не могу так сказать. Кого из детей вы больше любите? Есть нелюбимые, но о них я не хочу говорить, а любимых много. Но потом, знаете, все-таки 161 спектакль за 52 года. Это достаточно много.

Да, это гигантская цифра.

Л. Р. Наверное, самый любимый – это последний.

На ваш взгляд, чего не хватает сегодня на сегодняшней российской сцене? Есть какие-то лакуны, какие-то, может быть, драматурги, которых недостаточно ставят?

Л. Р. Я не хочу быть похожим на старика, который брюзжит. Я имею в виду сейчас драматургический аспект. Я достаточно в теме: несмотря на то что я уже взрослый человек – я в молодежную тему достаточно, по-моему, погружен. Но мне не сильно нравится многое из того, что сейчас делают. Я даже не хочу отвечать, почему, – но прежде всего просто по уровню. Я знаю всех – и андеграундных драматургов очень многих знаю, и разные драматургические группы. Не мое это. Я не хочу в это погружаться, мне не настолько все это интересно.

Я лично в свое время очень увлекался античным театром: Эсхил, Софокл, Еврипид. А их трагедий на наших афишах практически нет. Ну или очень мало. Мне вот этого не хватает.

Л. Р. Это другая сфера. Где-то мало, а где-то есть. Есть очень хорошие спектакли, которые почему-то недостаточно распропагандированы. Это не совсем так, они есть.

Из недавних я навскидку могу припомнить только «Антигону» Морфова в ТЮЗе.

Л. Р. Я про тюзовский не знаю, а вот, допустим, «Медея» Влада Фурмана – совершенно замечательный, европейский, изумительный спектакль! 

Помимо Эсхила и Софокла мне очень не хватает Метерлинка, может быть, потому, что я сам ощущаю себя человеком Серебряного века…

Л. Р. Я думаю, что-то подобное все-таки есть. Стриндберга ставят и Метерлинка ставят где-то, я недавно читал. Но ведь это дело вкуса и дело востребованности. И вообще это не совсем случайность, почему того или иного автора или название ставят или не ставят... Помимо каких-то объективных, общественных, атмосферных явлений существует еще и какая-то совершенно более глубинная востребованность. Вот я недавно начал делать «Кроткую» Достоевского, и мы с Сидихиным ее поставили. По-моему, очень успешный спектакль – по резонансу, по глазам, по отзывам. Но совершенно параллельно с нашим спектаклем в России стали делать еще двадцать этих названий – двадцать «Кротких». В Москве вышли четыре и параллельно в Калининграде и в Петербурге еще выходят. В этом нет случайности. И это абсолютно не взаимоплагиат ни у кого. Значит, это сегодня востребовано, ведь чудес не бывает. Где-то ставили мои друзья, тот же Витя Кравер, в «Молодежке», в «ТЮЗе» делалось всё по-другому, естественно, в каких-то альтернативных театрах, еще в Москве поставили четыре спектакля. А если что-то не ставят – я и еще другие дураки-режиссеры, – значит, наверное, что-то в этом есть.

По поводу того, что «чудес не бывает». Меня в жизни согревает единственная мысль: чудеса бывают, а если бы их не было, жить было бы совсем неинтересно, да и не за чем. Если вернуться к Метерлинку, «Синюю птицу» в этом сезоне в «Зазеркалье» поставили в форме мюзикла для детей и их родителей…

Л. Р. «Синяя птица» – замечательная история, она ставится, и она вызывает в зрителе какие-то очень важные вещи. Ее сейчас по-новому ставят. И ставят даже в кукольных театрах по всей России. «Синяя птица» – особая история, она носит в себе детский ракурс, который, вообще, имеет большое поле. С моей точки зрения, есть еще одна причина, чисто прагматическая: «Синюю птицу» делать надо очень постановочно, а для этого, как вы понимаете, нужны деньги.

В моем представлении, у Метерлинка есть еще два шедевра, на сегодня прочно забытых: «Чудо святого Антония» и «Сестра Беатриса». 

Л. Р. Да, но мне кажется, что эти истории – не для драматического театра. Каждая из них, как и, например, «Пеллеас и Мелизанда», – интересный мотивационный повод для музыки, для балета.

Да, это ведь такие мистерии наподобие вагнеровского «Парсифаля»…

Л. Р. Вот и ответили: вы правы, это что-то типа «Парсифаля». Для постановки таких вещей надо иметь арсенал соответствующей режиссуры, хореографии и вообще музыкального театра. Нет ничего случайного – это другая история. Это абсолютно своя ниша.

Скажите, сегодня есть какая-то талантливая театральная молодежь? Я имею в виду и актеров и режиссеров. Вы сталкиваетесь с такими молодыми людьми?

Л. Р. Безусловно. С крайне талантливыми. С неталантливыми не работаю. Актерская генерация последнего времени, кто бы что ни говорил, она крайне талантливая. Может быть, самая талантливая.

Приятно слышать. Это какое поколение? Сколько им сейчас лет?

Л. Р. 22–32. Безумно их люблю и очень хорошо эту генерацию в Петербурге знаю. Они многие у меня заняты.

То есть это люди образованные, начитанные? Знают Мольера, Расина, Оскара Уайльда? 

Л. Р. Более чем. Через два-три поколения вернувшись к той начитанности, которая, как мне казалось, была в моем поколении. Они в той же и более степени гуманитарии, начитанности, литературы и так далее. Чего не было у пропущенного поколения, кому сейчас 35–55. А те, кому сейчас от 50–55 до 60, дети перестройки начальных лет, они попали в не лучшее время, и это видно. А сейчас почему – не знаю причины этого – сам тоже удивляюсь, но, тем не менее, сейчас совершенно замечательная молодежь.

А что у вас еще осталось в мечтах? Что бы вы хотели поставить, но пока еще вам этого не доводилось или не удавалось?

Л. Р. Мне об этом говорить трудно, потому что я действительно очень многое в своей жизни поставил, но, как выяснилось, много не поставил. Я вот, например, до сегодняшнего дня никогда не ставил Достоевского, и мне казалось, я никогда его не поставлю. А теперь я поставил «Кроткую» и понял, что я очень многое в этой жизни пропустил. Соответственно возникли последующие за этим замыслы. Я опять-таки не поставил оперу своей мечты. 

Какую? 

Л. Р. Я говорю не о конкретике, а о вИдении. Но я не вижу сегодня реальных способов: они были какое-то количество лет назад, сегодня нет, практически не вижу. Для моих замыслов нужен какой-то совершенно другой театральный организм. То, что сегодня в оперном театре идет, я немножко это знаю – и я бы не хотел так ставить. Я хотел бы иметь другие постановочные возможности, другой кастинг, других актеров.

А кино снимать вам было бы интересно? 

Л. Р. Я снимал. У меня был фильм «Семь счастливых нот», он имел достаточный успех. Я мечтал о кино: кино было одним из мотивов того, что я вообще решил стать режиссером. Я был киноманом с раннего детства. Но когда я заканчивал снимать фильм, это был 1980 год, я считал секунды в ожидании, когда это все прекратится... И возможностей у меня было много, и меня тянули очень много раз в кино, и тот же Нагиев, и другие. Нет, ни за какие деньги.

Почему?

Л. Р. Не мое. Раздражение большое, я одиночка. А там слишком много компонентуры. Я на кинорежиссуру поступал во ВГИК, было тяжело попасть, мне было 16–17 лет. Я решил, что мой путь – через театральную режиссуру, вторым режиссером, третьим и так далее. Когда я наконец получил возможность снять фильм – достаточно молодым еще, мне было 33 года, – я ушел со съемочной площадки с чувством: чтобы больше ноги моей в цехах этих не было!

Какие у вас любимые литературные сюжеты?

Л. Р. Я могу рассказать достаточно банальную историю: к старости значительно больше, чем в средние годы и чем в юности, я замкнулся на русской литературе.

С чем это связано?

Л. Р. С количеством прожитых лет. Сегодня все мои планы связаны с Чеховым, Достоевским, Гоголем.

Вы оцениваете русскую литературу как более содержательную, чем европейские или какие-то другие?

Л. Р. Как самую содержательную.

Вы сказали: Чехов, Гоголь, Достоевский? А может быть, какие-то писатели ближе к нам по времени существуют, которых стоило бы ставить? Вы говорили о Довлатове, с которым вы общались.

Л. Р. Я не хотел бы его ставить, хотя я его безумно люблю. Ну, во-первых, его переставили, во-вторых, я не открою его. Он достаточно открыт и понятен. И с ним очень много было интересного связано, в частности, в кино и в театре. Я просто не вижу оснований для этого.

Мне кажется, что от недостаточной востребованности страдают такие авторы, как Фёдор Сологуб, Мережковский, Валерий Брюсов, Андрей Белый.

Л. Р. Андрей Белый не страдает, потому что у Андрея Белого есть замечательная вещь – роман «Петербург», который широко востребован. 

Кроме «Петербурга» Андрей Белый много чего еще написал…

Л. Р. Очень много чего, но не всё театрально. Я бы «Петербург» поставил, но, к сожалению, он идет и без меня. Вот я вовремя не поставил, сам виноват. Сейчас я работаю над некоторыми историями в этом плане. Русская поэзия зачастую тоже дает повод для театра. Я сейчас готовлю спектакль о юности Ахматовой, это один из моих проектов.

Мне кажется, эпоха начала 20-го века с ее Уайльдом, Метерлинком, Гамсуном, тем же Андреем Белым, музыкой Скрябина настолько сама по себе интересна – она гораздо увлекательнее того, что было до того, что после…  

Л. Р. Это моя любимая эпоха. Я вот сейчас работаю над спектаклем из этой эпохи. Другая моя история, которая чеховская, я ее тоже немного сдвигаю в начало 20-го века.

Чехов, конечно, гениальный автор, но все-таки его, скажем так, пессимизм, неверие и отсутствие того, что, например, видел Метерлинк и другие символисты, современники, к слову, Чехова, – это все, по-моему, негативно воздействует на аудиторию.

Л. Р. Да мне, в общем-то, не важно, как он воздействует на аудиторию, он многоярусный парень. И когда говорят, что Чехов – гений депрессивности, это так и не так. Это всё зависит от мировоззрения того человека, который читает Чехова и имеет свой жизненный опыт. Я так не считаю. Я считаю, что сравнивая Чехова с тем же Метерлинком, он, в отличие от Метерлинка, все равно, пользуясь термином одного из писателей, «на солнечной стороне улицы». 

У Чехова, на ваш взгляд, есть произведения, после знакомства с которыми хотелось бы жить? Вы знаете такие? Мне, например, после «Скрипки Ротшильда» или «Палаты № 6» хочется повеситься, притом что текст гениальный. А повеситься хочется потому, что все это в определенном смысле правда.

Л. Р. «Палату № 6» сейчас ставят в девяти театрах, наверное. Вот ответ. Значит, это тоже соответствует настроению времени или чему-то еще. Опять-таки, может быть, даже после «Палаты» люди хотят жить. Смотря в каком ракурсе поставить, про кого… 

Вы считаете, что любое произведение, ну, не любое, может быть, ту же «Палату № 6», можно понять и поставить и так, и по-другому, и с совсем обратным смыслом?

Л. Р. Ну, я бы не стал ставить ее в кафешантане, естественно. Тем не менее, конечно, аспект может быть самый разный. Но опять-таки, когда? Сделать ее сегодня или делать ее пять лет назад, или спустя пять лет, где будет другой ракурс депрессивности, как вы говорите. Сейчас хороший спектакль в «Балтийском доме» сделал Правдин, Додин ее ставит. Чехов не ограничивается только драматургией и рассказами. У него есть еще повести, у Чехова много всего – он огромен.

В гениальности Чехова у меня никаких сомнений нет. Но мне кажется, что он сам в своем творчестве идет в некий тупик и других туда затягивает. 

Л. Р. Тупика в мире нет вообще – нету тупика, понимаете? Любая тема, любой финал, любой катарсис – он диалектичен. Поэтому не может быть тупика в таком линейном восприятии. Ну как тупик? Человек заканчивается со своей смертью, нет выхода в его жизни? Человек зря прожил жизнь? Ну так ты проживи не зря! Не делай так, как делал, там, Ионыч. Делай по-другому! Ищи в себе человека в футляре или не ищи, и так в любом сюжете. Ты же не растворяешься в персонаже – ты только транспонируешь его на себя, на свою жизнь, на свою биографию, на свое мироощущение.