Андрей Константинов: «Лидеры преступного мира в основном были люди разумные»

Автор «Бандитского Петербурга» недавно отметил шестидесятилетие. Общий тираж, написанных им книг превысил 20 миллионов. Но в последнее время он пишет сценарии. Книги, по его мнению, не так востребованы. О том, почему он стал писать о криминальном мире, о своей нелюбви к Достоевскому и кризисе в журналистике он рассказал в интервью «ЭГОИСТУ»

Андрей Дмитриевич, как вам пишется в наше непростое время?

Андрей Константинов. Оно как-то не сильно влияет. Последние три года пишу сценарии, книги сегодня менее востребованы.

У меня была мысль написать про всю эту историю, но надо ощущать, что это кому-то нужно. Помимо внутреннего запроса нужно понимать, что в наше непростое время любая серьезная книга или сценарий – это целое предприятие. Если писать о Донбассе, то нужно туда ехать, а это определенные затраты, вложения, траты, не только финансовые.

Как-то я увидел репортаж своего старого знакомого Александра Сладкова про сдачу в плен «азовцев», меня заинтересовали две женщины, которых он показал. Он рассказал мне про них, что они были связистами. «Ты приезжай в командировку на месяц, – сказал он. – Поживешь в батальонах, многое поймешь и увидишь».

Я поговорил с продюсером, рассказал свою идею, что вот, мол, можно сделать роман, как о гражданской войне, не агитку или приключенческую историю, а настоящую человеческую трагедию. Ему она очень понравилась. «Но надо посоветоваться с генералами», – сказал он. Это нормально, потому что согласования нужны. Но оказалось, что генералам ничего не надо. «Не сейчас, не время, товарищ», – сказали они. Вот так они устроены: как бы чего не вышло, надо подождать – он напишет, а нас потом… А одному на свой страх и риск туда соваться можно примерно лет до тридцати пяти.

Не рано ли себя списываете?

А. К. Мне уже шестьдесят. Уже другое физическое состояние, восприятие, если хотите, некомфорта, да и хронические заболевания дают знать – нужна диета. В это непростое время так получилось, что никто ничего не делает для специальной военной операции. Того, что надо нашей культуре, народу, вооруженным силам, ничего нет. Есть солдатская лирика, которую объявляют новой поэзией, но иногда там по-русски неграмотно.  

Собственно говоря, новой литературы нет. Попытки сделать фильмы кончились на Пригожине. Как ни крути, уголовник уголовником, но он все-таки пытался что-то сделать. В последний раз мы поссорились: он прислал мне посмотреть фильм «Солнцепек», и я сказал, что, в принципе, все здорово, за исключением сценария. Оказалось, что он принимал активное участие в его написании, и воспринял мою критику так, что будто я плюнул ему за воротник.

Как же тогда – «когда пушки говорят, музы молчат»?

А. К. Ерунда все это на самом деле. У нас есть много примеров фронтовой лирики и драматургии. Кто такой был Михаил Юрьевич Лермонтов? Военный. Он был на войне, там тоже были пушки, а он писал одно из лучших своих произведений «Валерик». 
Великая Отечественная война дала много лейтенантской прозы.

Но где сейчас Эренбурги, Симоновы, Твардовские?

А. К. Сталин, при всем своем злодействе, понимал этот сегмент человеческой жизни и помогал Эренбургу и Симонову. Кроме военных корреспондентов был еще пул военных литераторов: на человека вешали полковничьи погоны и давали карт-бланш, чтобы он напитывался впечатлениями. Писателей было много, но он понимал, что есть порода, которая, как если бы в лотке перемывать золото, даст лучшее. Поэтому написано было много, а в памяти остались лучшие. При этом я не одинаково отношусь к тому, что раньше было признано шедеврами, но есть часть достойных произведений, созданных во время войны и после нее.

Сейчас время другое. «Ты напиши, а мы посмотрим», – говорят писателю генералы, военные или гражданские, и это убивает на корню все желания. Хочется спросить: вы кто такие вообще – международное жюри? Если вы обратили внимание, у нас за последние два года не сняли ни одного достойного фильма на современную тему.

Недавно вышел фильм «Скрипач» про события на Майдане. Правда, он провалился в прокате.

А. К. Именно об этом я и хочу сказать. У нас с кинематографом происходят удивительные вещи. Самое дешевое в нем – сценарий. Почему-то на нем все время экономят, притом что можно заказать десять разных вариантов. Это все равно будет дешевле, чем участие Дмитрия Нагиева.

И еще момент. Наш кинематограф боится этой темы, потому что есть прежние связи, размышления на тему, как оно там разрулится. Куда проще снимать про Фёдора Конюхова, который сел в воздушный шар и улетел. Получается, авторы сказали, что он такой герой, и, дескать, всем надо сесть в воздушный шар и улететь, вот тогда мы будем героической нацией. А вот чтобы сделать «Горячий снег» про сегодня и не в той степени наивности, как тогда, потому что в сталинское время не все можно было говорить, – такого нет. Да, там будут ужасы войны, всякое-разное, но бояться этого не надо.

Может, просто пока не осмыслилось происходящее?

А. К. Нет. Знаете, великий Кеосаян тоже говорит похожее: время не пришло, надо подождать, пройдет несколько лет, все уляжется и вот тогда мы снимем «Балладу о солдате». Во-первых, никто не просит создавать «Балладу о солдате», она уже создана. Во-вторых, этот фильм определенно пробивает, но он очень депрессивный. Такие фильмы сейчас не нужны.

Он, кстати, был снят через десять лет после войны.

А. К. Так я про это и говорю

Как и не менее знаменитый «Летят журавли».

А. К. По-моему, он провалился у нас в прокате, это мало кто знает. Этот фильм для внешнего использования. Он принес создателям каннскую славу, все стали говорить о нем. Знаете, у нас в этом плане в своем отечестве пророков не было. Есть такой известный анекдот. Наполеон спросил маршала: почему не стреляла артиллерия? Маршал сказал, что было двадцать пять причин, последняя состояла в том, что не было снарядов. У нас есть министр культуры, а больше ничего нет.  Она и, к сожалению, наш президент считают, что культура – это когда в доме культуры в райцентре выдали баян или приехал ансамбль художественного свиста. А еще лучше – агитбригада.

Те, кого вы вспомнили, писали о тех, кто им был более или менее понятен: Толстой о дворянах, Чехов про мещан, Горький про простой народ. Вы, человек с высшим образованием, офицер, выбрали тему криминала. Почему?

А. К. Здесь все очень просто: ниша была свободная. Когда после увольнения из армии я пришел в газету «Смена», все темы были заняты. Политикой мне никто не дал бы заниматься, потому что подозревали меня в том, что я агент КГБ, который пришел в демократическую газету, чтобы ее развалить изнутри. А тема криминала была свободной. Плюс мне это нравилось самому, потому что детектив – король жанров. Другое дело, как писать об этом. Можно грубо, по-посконному, а можно творчески подойти. 

Что писал Достоевский? Те же «Преступление и наказание» и «Идиот» – криминальные романы, причем зеркальные: один начинается с убийства, другой заканчивается им. Я не люблю Достоевского, по-человечески не люблю, но он обладал магией. Другое дело, что она бывает черной, фиолетовой, у кого-то зеленой, но без нее нечего делать ни в музыке, ни в литературе, ни в других видах искусства. Достоевский был колдун, но мне такие колдуны не нравятся, он не хороший был колдун. Он осваивал ту же неосвоенную нишу, до Достоевского у нас не писали такие романы, они и в Европе только зарождались.

Фёдор Михайлович освоил свободное пространство, так же, как и Толстой. Толстого читать невозможно с его гигантскими предложениями и нравоучительностью, но он совершил великое географическое открытие в литературе – препарировал русский структурированный исторический роман. «Война и мир» – это основное его произведение, но очень тяжелое, на мой взгляд. Мне не хватает легкости, юмора, меня раздражает назидательность. У него была такая манера окончательного суждения: я знаю правду жизни, сейчас я вас ею наделю.

Сейчас тоже такие есть. Например, Проханов.

А. К. Когда я учился на восточном факультете, у него вышел роман «Дерево в Кабуле». Мы тогда стебались, что это дерево он сам. Мы же по командировкам ездили и видели таких героических писателей. Приезжает какой-нибудь такой – первым делом нацепит на себя автомат, гранаты и фотографируется, будто он воюет с душманами. А потом отсылает фото в Союз: дорогая, я подбил восемь танков.

Я с ним как-то сидел рядом на одном мероприятии, улыбнулся ему, что-то сказал, а он так злобно посмотрел на меня: «Вы это мне говорите? Я участник шестнадцати войн». Видимо, на каждой войне ему откуда-то прилетало. Это к вопросу о серьезности, она у него, как у Толстого, поэтому я и сравниваю.

Недавно у него был юбилей, и по этому случаю на государственном телевидении сделали сюжет про этого героического парня. Рассказывают, как его забрасывали в джунгли, что он ел во Вьетнаме, что пил в Афганистане, как во время переворота ходил на Красную площадь, потом выпускал газету «День», Ельцин, то, сё, мелкая нарезка. Показали его огромную коллекцию бабочек. К бабочкам претензий нет, но не было сказано ни одного слова про его литературные произведения. Как-то они забылись между оружием и бабочками.

У каждого, кто причисляет себя к банде пишущих, должна быть визитная карточка – книга, которую знают все. Не важно, как к ней относятся, но ее все знают! Так какой же ты великий писатель, если твои книги не помещаются в шкаф, а их никто не читал?

Как раз у него и были все условия, чтобы написать на целый шкаф.

А. К. Позволю себе не согласиться с вами. Он все это время боролся за эти условия. Когда доборолся, стал писать либретто для балетов.  Но это совсем не то, нет главного. У Толстого, которого я не люблю, есть магия, а у  Проханова есть интересная жизнь, а магии нет.

И все-таки – каково было офицеру со знанием восточных языков писать про бандитов?

А. К. Пока был молодой, занимался спортом, а в питерской бандитской среде было много спортсменов, в том числе и тех, кого я знал по занятиям в секциях, тогда они были еще нормальными ребятами. Были и офицеры, и интернационалисты, обиженные на власть. У афганцев вообще была отдельная группировка, с ними было легко и просто. 

Самые тупые были приезжие, они же были источниками анекдотов. До сих пор вспоминаю одного такого, он в фольклор вошел. Его группировка хотела отжать какой-то дом, и бизнесмен объяснял ему, что все решение вопроса упирается в КУГИ. И это чучело говорит: «Так надо ему в башню». «Кому?» – спрашивает бизнесмен. Оказалось, что он думал, что КУГИ – это фамилия. Но такие погоды не делали. Лидеры преступного мира в основном были люди разумные, с которыми можно было о чем-то поговорить.

У вас не было эстетического противоречия?

А. К. Это был элемент цинизма. После того когда ел руками рис из общей миски бог знает с кем, было уже не до противоречий. 

В моей бригаде в Йемене, где я служил, был батальон, который состоял из откровенного уголовного сброда. Нас, русских офицеров, было трое, остальные местные и еще арабы и индусы. Там была настоящая братва, которая дезертировала по большей части, когда начались серьезные дела. Когда год с такими проживешь в говне, грязи, под одним одеялом, на куске поролона, то наш бандит покажется модником в шелковой рубашке и с хорошим парфюмом.

У вас есть объяснение тому, что к концу жизни некоторые авторитетные бандиты стали набожными?

А. К. Люди чувствуют близость смерти. Кстати, это было не у всех, но у многих. Костя Могила последнее время ходил с Библией подмышкой, а вот Кумарин, например, носил с собой «Лолиту» Набокова. Но это не от религиозности, тут другое. Это все от страха. Они начинали жертвовать монастырям, храмам.

Что должно быть у человека в голове, если он думает, что поставит сто свечек в храме – и ему все простится?

А. К. Дело не в уме. Во-первых, это от эмоций, а во-вторых, трудно понять, что они чувствуют. Например, был такой Руслан по кличке Лупоглазый. Весь город знал, что он больной на голову. На него было девять покушений – его расстреливали, топили, взрывали. В предпоследний раз пулеметной очередью ему снесли челюсть. Потом челюстно-лицевой хирург, которого я хорошо знал, сделал ему новую – из его ребра.

Я его не сразу узнал после операции, настолько изменилось его лицо. «Что-то ты плохо выглядишь», – сказал я ему. «Я понимаю, – ответил он, – ты будешь рад, когда меня убьют». «Нет, я буду серьезно расстроен, потому что ты у нас один такой клоун. У нас в городе есть Ростральные колонны, Эрмитаж и ты». Его потом действительно убили в Крыму, обойму всадили в голову. Так вот он был религиозным, и когда видел церковь, начинал креститься и бился головой о торпеду.

Вас не смущает, что церковь со своим уставом все активнее вторгается в жизнь общества?

А. К. Не смущает. Потому что видел такие примеры того, что она делала… В начале девяностых безакцизно торговала табаком и алкоголем. Я видел таких священников – мама дорогая! Начальником «контрразведки» у Александра Ивановича Малышева был человек с погремухой Люцифер. Сначала он стал церковным старостой, а сейчас он священник. Это один пример, а их, таких примеров, много.

Церковь очень разная и священники разные. Есть совершенно замечательные, с ними можно поговорить о раннем христианстве, возникновении ислама. А есть такие… Одному такому я сказал, что ему не службу служить, а волков зимой на дорогах давить. У него такое лицо, что встретишь – перепугаешься.

Почему вы перестали преподавать на журфаке?

А. К. Я преподавал двадцать лет, но потом наши пути с университетом разошлись. Мой предмет был «журналистское расследование». Мне были нужны подготовленные, взрослые студенты, которые обладали бы серьезной гуманитарной базой. Как-то я спросил студентку-отличницу, знает ли она, кто такой Бисмарк. «Конечно, – ответила она. – Это философ, он живет в Португалии». Сейчас у нее все хорошо, она работает продюсером на федеральном канале.

Как вы думаете, журфак вообще нужен?

А. К. Я бы сделал отделение на филфаке. Так было в позднем СССР. Я помню, мы, студенты восточного факультета, их называли «наши меньшие братья по разуму». В отличие от филфака, у них общегуманитарная база была хуже. Студенты журфака не знают историю, языков и всего того, что нужно современному журналисту.

Когда я был председателем Союза журналистов, приходили приглашения поучаствовать в различных программах. Например, была полугодовая практика на Би-Би-Си, но было условие: журналист должен быть не старше двадцати пяти лет и свободно говорить на английском. Представляете, я не мог найти в пятимиллионном Петербурге журналиста, который мог свободно говорить по-английски.

Есть мнение, что жанр газетного фоторепортажа практически умер. Какие еще жанры могут отойти в мир иной?

А. К. Я считаю, что об окончательной смерти жанров говорить рано, пока не погасла последняя искра. Но скажу следующее: кризис мировой журналистики начался не у нас, к нам он пришел с запозданием.

У них скотство началось раньше. Когда Путин стал президентом, к нам приехала группа из BBC. Попросили показать коммуналку, где он жил. «Там больше не коммуналка, – говорим. – Квартиру выкупил новый русский и сделал евроремонт». – «А похожую можете показать?» – «Можем». – «А там крысы есть? Мы хотим снять репортаж о том, как жил Владимир Владимирович, а в то время бегали крысы, и значит, он перенял их повадки». Я им сказал, что крысы, наверное, и есть, но к вам они не выйдут, потому что прячутся. И знаете, что они у меня спросили? «А где у вас можно купить крыс? Мы купим и пустим их по коридору». Если бы мне это кто-то рассказал, я не поверил бы. В общем, я послал их. Мы все время думали, что они те, у кого мы должны учиться, а какое отношение имеет это к журналистике?

Это было двадцать лет назад, и за эти годы лучше не стало у них, у нас хуже стало. Нас спасало то, что долгое время в стране была не свобода слова, а анархия. Рисковая, голодная анархия.

У вас нет ностальгии по ней?

А. К. Нет. От свободы в ней мало что было.

Но прессу ведь называли четвертой властью?

А. К. Да не была она никакой четвертой властью. Это все сказки, которые любили рассказывать в девяностые. Анархия была в том, что у СМИ было много собственников, и они выясняли отношения между собой.

Разве пресса не обсуждала действия власти?

А. К. Обсуждала, но очень неумело, даже на высоком уровне, все было как-то по-детски. Например, Павел Вощанов, бывший пресс-секретарь Ельцина, выпустил расследование «Собчак как зеркало русской коррупции», кажется, в 1993 году. Я ему тогда сказал: «Паша, что ты делаешь? Вы проиграете любой суд, и весь твой пафос выйдет в свисток. Ты пишешь о том, чего не сможешь доказать. Я тоже знаю все эти истории о том, что Собчак вывозил миллион долларов в Лондон, но никогда не писал о них, потому что в суде ничего не смог бы доказать». Так оно и случилось – Вощанов проиграл суд.

Но как получилось, что сегодня любое решение власти – единственно верное, как учение Маркса?

А. К. Я не политолог, но думаю, что все девяностые власть была страшно унижена своей слабостью – и внешней, и внутренней. Кто что хотел, то и делал. Страна разваливалась, а потом начался новый период, и она с этого перепуга…

Знаете, у Джека Лондона в рассказе «Любовь к жизни» герой долго голодал и все время делал заначки с сухарями. Даже когда у него все стало хорошо, он все равно пихал под матрац сухари. Так и власть: она стала невероятно сильной – настолько, что стала лопаться от своей силы, но испуг, который она пережила в девяностые, остался.

Общество тогда было напугано не меньше, его напугал бандитизм – и криминальный, и экономический. Какая-то машина задела чуть-чуть «Мерседес» бандита. Он выходит из машины, видит, что водитель ничего не сможет ему заплатить, подходит к нему, ломает палец и едет дальше. 

Кто стал проститутками? Учительницы, бухгалтерши, врачихи. Им нечем было кормить семью, и они решили променять пушки в обмен на продовольствие: «Пусть, ради бога, будет какая угодно сильная власть, лишь бы не было этого кошмара. Мы хотим покоя».

Тех, кто был не согласен с этим, было мало, часть из них была серьезно скомпрометирована разными контактами не с тем, с кем надо. Плюс они не были независимыми. И получилось так, как в октябре 1917 года, когда власть упала в руки большевикам, как яблоко. Причем никто тогда не считал их серьезной силой.