Валентин Красногоров: «Советские пьесы и пьесы, написанные в советское время, это не одно и то же»

Основатель и первый председатель Гильдии драматургов Петербурга, автор более семидесяти пьес считает, что режиссерский театр уходит в прошлое. О том, почему театры стали чаще ставить классические произведения и что оттолкнуло смотреть нашумевший фильм «Мастер и Маргарита», он рассказал в интервью «ЭГОИСТУ»

Валентин Самуилович, последний месяц все только и обсуждают фильм «Мастер и Маргарита». Вам удалось его посмотреть?

Валентин Красногоров. А почему я должен его смотреть? Только потому, что вокруг него поднят ажиотаж?

Возможно, вам было бы интересно как драматургу?

В. К. Я прочитал синопсис фильма, понял, что он далек от Булгакова, и мне этого пока оказалось достаточно. Довольно часто карликов замечают только потому, что они взобрались на плечи гигантов. Возможно, фильм хороший, но я человек занятый, и смотреть все подряд у меня нет времени.

Как вы думаете, почему сейчас принято дискутировать о кино больше, чем о спектаклях? Раньше было наоборот…

В. К. Наоборот никогда не было. Иногда в среде театральных критиков и блогеров возникают дискуссии по поводу того или иного скандального спектакля, каждый пишущий стремится внести в них свои пять копеек, чтобы хоть как-то приобщиться к славе модной знаменитости, но ценность таких дискуссий, как и таких спектаклей, сомнительна. А кино смотрят большее число людей и по всей стране, а не только в том городе, где ставится спектакль. Поэтому и споров вокруг него больше. 

А российские фильмы смотрите?

В. К. По тем немногим фильмам, что я смотрю, кажется, наше кино не может похвастаться обилием шедевров. По моим пьесам поставлено пять фильмов, и методы их экранизации тоже заставляют меня думать, что наше кино находится сейчас в кризисе. Поэтому о нем и дискутируют. Впрочем, это происходит во всем мире. Технический уровень фильмов растет, художественный и нравственный – падает. Впрочем, и в театре положение не лучше.

В какие театры Петербурга вы любите ходить как зритель? Может, есть какой-то спектакль, который вас потряс как драматурга?

В. К. Мои пьесы в разное время поставлены во многих ведущих театрах нашего города: БДТ, Александринке, Малом драматическом – Театре Европы, в Музкомедии, Театре на Литейном, Театре имени Комиссаржевской. Поэтому вас, может быть, удивит, что в театры я хожу редко. 

Спросите, почему? Потому что помню, каким театр был раньше, и вижу, каким он стал теперь. Но по роду профессии мне приходится постоянно смотреть множество спектаклей в записи, в основном по своим пьесам, но не только. Они дают довольно ясную картину театрального процесса по всей стране. Что касается Петербурга, то я видел несколько вполне достойных спектаклей: например, «Фальшивая нота» в Театре имени Ленсовета. Театр вообще переживает сейчас непростые времена. Лет пятнадцать назад начали трубить об эпохе так называемого режиссерского театра. Теперь почти все понимают: то явление, которое принято называть «режиссерский театр», принадлежит прошлому. И дело не в том, что несколько лидеров такого театра и его пропагандисты сошли со сцены, а в том, что он изжил себя и не может больше сказать ничего существенно нового. Всё проходит. Новаторские и тем более псевдоноваторские движения в искусстве не живут долго.

И что дальше?

В. К. Теперь всем понятно, что вычурные и надуманные мизансцены, чрезмерная физиологичность, психологическая неуравновешенность, стремление к «приемам» и внешним эффектам, невнятность, мрачность, визуальные трюки, многословная многозначительность, отсутствие чувства юмора, вялая бездейственность пьес и спектаклей, подчеркнутое презрение к литературной основе не являются признаками ни новизны, ни современности, ни качества. Такие пьесы и спектакли напоминают, по выражению Чехова, «пение искусственного соловья». Недаром Лев Толстой заметил, что «поддельное искусство, как проститутка, должно быть всегда изукрашено».

Зрителей утомила навязчивая, кричащая режиссура, всеми силами старающаяся обратить на себя внимание. Подобно летающей лягушке из сказки Гаршина, им трудно было удержаться от того, чтобы не крикнуть своей режиссурой: «Это я!» Экстравагантность такой режиссуры часто выглядит не слишком необходимой, не очень внятной и попросту скучной. Творцы, исповедующие другие принципы, а у нас много прекрасных режиссеров, были отодвинуты критикой на второй план. Теперь, кажется, наступила пора сбросить это наваждение.

Значит, так называемый режиссерский театр уходит в прошлое?

В. К. Закат «режиссерского театра» вовсе не означает упадка режиссуры. Наоборот, режиссеры освобождаются теперь от диктата искусственно созданной моды, от атмосферы скандала, эпатажа, «самовыражения», самолюбования и самовосхваления, от погони за оригинальностью любой ценой. Истинный театр всегда режиссерский, но не в том смысле, какой этот термин приобрел в последние годы. 

«Режиссерский театр» часто боролся против выдуманной им самим «традиционности», как будто театр до авангардистов всегда был одинаковым, бескрыло-приземленным и уныло-психологическим. Очевидно, что на самом деле как раз «режиссерский театр» отстал от жизни, если вообще был ей когда-нибудь близок. Он щекочет профессионально, но далек от интересов и чаяний зрителя и общества в целом. Живую традицию надо поддерживать и развивать, а не уничтожать ее. 

Судя по театральной афише, сегодня предпочитают ставить классику. Как вы думаете, с чем это связано?

В. К. Причин много, но лишь одна из них – безусловные достоинства классических пьес. Однако помимо похвального стремления воплотить высокие идеалы театры подталкиваются к постановке классики будничными практическими соображениями: не надо платить автору гонорар, не нужны хлопотливые процедуры, связанные с заключением авторского договора, критики не смогут упрекнуть театр в выборе драматургического материала, не надо рыться в потоке современных пьес, искать, выбирать, читать, думать, рисковать, когда есть проверенные столетиями авторы.      
    
Пьесу классика можно изменять, сокращать и вставлять в нее тексты собственного сочинения сколько душе угодно, не опасаясь конфликтов и судебного преследования. Добро бы ставили саму классику, в основном же ставят ее жуткие перелицовки. Современного автора от этого «сотворчества» охраняет, хоть и плохо, закон. Классикам же остается только переворачиваться в гробу, что никого не волнует.

Это творческие причины, а какие еще можете назвать? 

В. К. Невнимание к репертуару влечет за собой удивительные кадровые изменения. Из трехсот драматических театров России и ближнего зарубежья должность заведующего литературной частью сохранилась лишь примерно в четверти из них. Это означает, что большинство театров не имеют возможности строить свою репертуарную политику, то есть что режиссерам на глаза попадется с чужих афиш, то и ставится. Связь театров с драматургами теперь осуществлять некому. Некому и читать пьесы, поэтому некоторым режиссерам и кажется, что современная драматургия «не существует». А вот балетмейстер в штате драматического театра обязательно есть. 

При этом российский театр почему-то с гордостью все еще называет себя репертуарным, хотя лиц, формирующих репертуар, нет. Штаты театров при этом отнюдь не сократились. В них есть и генеральный директор, и коммерческий директор, и еще несколько директоров и руководителей, рядом с художественным руководителем есть и главный режиссер, и их заместители и помощники – по связям с общественностью, по творческим вопросам, по организации фестивалей, по связям с зарубежными странами, по специальным проектам и так далее. При всем при том новые пьесы читать некому, и групповое изнасилование классики продолжается. 

Наверное, вы наблюдаете за современными драматургами. Насколько изменились пьесы – по тематике, языку? Есть ли, на ваш взгляд, что-то интересное?

В. К. Я поддерживаю связь со многими драматургами. Ими создано множество интересных пьес, не востребованных или почти не востребованных театрами. Классика хороша, но Чехов, например, не пережил революции и мировые войны, он не мог знать, что такое авиация, баллистические ракеты, атомные бомбы, интернет, телевидение и мобильные телефоны. 

Репертуар театров подавляющего большинства ведущих стран мира на восемьдесят и более процентов состоит из современных пьес, написанных авторами своей страны. Только наш театр повернут лицом в прошлое и куда-то за рубеж. Между тем еще Немирович-Данченко предупреждал: «Если театр посвящает себя исключительно классическому репертуару и совсем не отражает в себе современной жизни, то он рискует очень скоро стать академически мертвым».

Советская драматургия по понятным причинам так или иначе была идеологизирована. Что отличает современную российскую драматургию?

В. К. Надо различать советские пьесы и пьесы, написанные в советское время. Это не одно и то же. Например, многие пьесы Зорина, Радзинского, Володина, Галича, Петрушевской, да и мои тоже, вовсе нельзя назвать пронизанными советской идеологией. Что касается современной российской драматургии, в ней есть много разного, нового и интересного. Однако драматургия не может развиться по-настоящему, если ее не ставят в театрах. 

Бывает, что автор пьесы не узнает ее на сцене, так как у режиссера свое видение. Ваши пьесы ставили выдающиеся режиссеры – Товстоногов, Виктюк, Додин. Кто из них поставил так, что у вас не было претензий?

В. К. Свое видение иметь несложно. Однако помимо него нужно еще иметь талант, способность понимать и анализировать драму и ощутить ее внутренний жанр (так как  драматургия очень сложный род литературы) и умение работать с актерами и другими партнерами по созданию спектакля. Не все режиссеры, смело берущиеся переиначивать пьесу и делать из нее экстравагантный спектакль, обладают в должной мере этими качествами. 

Как, по-вашему, остались ли еще похожие по значимости режиссеры, как Товстоногов или Виктюк?

В. К. Не думаю, что страна обезлюдела талантами. Однако, чтобы получить известность, нужен не только талант, но и случай. Как сказал Цицерон, vitam regit fortuna, non sapientia – «жизнью управляет везение, а не разумность».

Вы написали книгу «Основы драматургии. Теория, техника и практика драмы» – о том, как научиться писать драму. Неужели этому можно научиться?

В. К. Эта книга не совсем о том, как «научиться писать» драму. Она о том, как научиться понимать драму. А это в равной мере нужно и драматургам, и режиссерам, и актерам, и критикам, и просто читателям и зрителям. Иначе как писать, ставить, играть и оценивать пьесу?

Художник, гений он или нет, должен иметь твердую руку и верный глаз, уметь обращаться с красками, кистями и холстами, знать законы перспективы. То же и в драматургии. В отличие от других родов и жанров литературы – лирики, романа, – где в какой-то мере можно отдаться свободному вдохновению, в драме определяющее значение имеет понимание ее сущности – это самое главное!  – организация материала, конструкция, учет особенностей жанра и законов сценичности. Всему этому можно и нужно научиться. 

Вы являетесь доктором технических наук. Насколько это помогает в творчестве?

В. К. Сама ученая степень творчеству, конечно, не помогает. Но выработанные научной работой склонность «во всем дойти до самой сути», стремление к эксперименту, желание понять, что и зачем ты делаешь, умение видеть трудности на пути воплощения замысла и их преодолевать, несомненно, помогают при создании пьесы. Нас иногда стараются убедить, что нельзя проверять алгеброй гармонию, что мысль убивает вдохновение, что точный расчет – это черта ремесленника, а не гения, и так далее. Эти ходячие мнения столь же неистребимы, сколь и ошибочны. Алгебра нужна при создании пьесы в той же степени, как и гармония. Разум не убивает вдохновение, а пробуждает его. Мысль нужна в театре не меньше, чем чувство, особенно в наш век, когда массовость культуры противостоит интеллекту. Интенсивность чувства в театре достигается напряженной работой ума драматурга.

Недавно вам исполнилось восемьдесят девять лет. Возраст не помеха творчеству?

В. К. Нет, и я, как всегда, пишу пьесы. Иногда я спрашиваю себя: не пора ли остановиться? Ведь уже написано свыше семидесяти пьес. Я вполне сознаю, что со стороны такое обилие пьес кажется графоманством. Не лучше ли написать, как Грибоедов, одну или, как Гоголь, три? Но на самом деле семьдесят пьес для долгой жизни немного: в среднем одна пьеса в год. 

И все они поставлены?

В. К. Кроме самых последних, все.