Федор Достоевский: «И жить мне оставалось не более минуты»
Журналист, обозреватель
22 декабря 1849 года на Семеновском плацу, там, где сейчас ТЮЗ им. Брянцева и Пионерская площадь, должна была состояться казнь двадцати молодых людей. Власти обвиняли их в антиправительственной деятельности. В последний момент смертный приговор был заменен на ссылки. Одним из приговоренных был молодой отставной офицер Фёдор Достоевский. Впоследствии он будет вспоминать этот эпизод своей биографии как перевернувший всю его жизнь.
Примечательно, что в тот же день, по горячим следам, несмотря на пережитый шок, Фёдор Достоевский в письме своему брату Михаилу, подробно опишет то, что случилось на Семеновском плацу: «Сегодня 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты… Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры».
По воспоминаниям жены писателя Анны Григорьевны, Достоевский не очень любил вспоминать об этом фрагменте своей биографии, хотя, по ее же словам, она раза три слышала, как он в подробностях рассказывал о том дне. Несостоявшаяся казнь произвела на него, наверное, самое большое впечатление и, очевидно, не отпускала его всю жизнь. Впечатлительность Достоевского, вероятно, можно объяснить, выражаясь современным языком, его психосоматикой. Писатель был очень нервным человеком, это заметно по стилю его произведений, воспоминаниям современников и дневникам его жены, а его личный биограф Николай Страхов не раз упрекал Фёдора Михайловича в эгоцентризме и хамском поведении.
Удивительно, но Достоевский никогда почему-то не задумывался о причинах своего ареста, хотя они выглядят странными по современным меркам, но реалии Российской империи в царствование Николая Первого были таковы. Например, в 1836 году Петра Чаадаева за его размышления в «Философическом письме» император лично объявил сумасшедшим и вообще запретил ему писать что-либо.
«…Где нет никаких гарантий личности, чести и собственности»
В сороковые годы XIX века разбуженный декабристами Герцен, по меткому выражению другого революционера (его звали Владимир Ульянов), стал будить остальных, то есть более или менее просвещенную часть российского общества. К ней относились в основном так называемые разночинцы, то есть дворяне, служившие в различных ведомствах, в основном это были молодые люди. В отличие от старшего поколения они были начитанные и стремились к новым знаниям, и чаще всего запрещенным. Впрочем, в России Николая Первого уже сама по себе собственная мысль была крамолой и антиправительственной деятельностью.
В середине сороковых годов в Петербурге образовалось несколько сообществ любителей запрещенки. Одно из таких зимой 1845 года собиралось по пятницам в небольшом деревянном доме на углу Покровской (сегодня Тургенева) площади и Садовой. Он принадлежал Михаилу Буташевичу-Петрашевскому.
Сын личного врача петербургского градоначальника – его крестным отцом был император Александр I, – окончивший престижный Царскосельский лицей, из-за своего склочного характера не смог использовать возможности социального лифта, которые ему полагались по праву принадлежности к привилегированному сословию: свою карьеру Петрашевский начал мелким чиновником Министерства иностранных дел. Он рано увлекся идеями социалистов-утопистов, по молодости поверил в них и довольно скоро нашел в Петербурге немногочисленных единомышленников. Именно они и стали активными участниками его так называемого кружка.
Некоторое время спустя к ним присоединится и молодой литератор Фёдор Достоевский. Спустя много лет тот же Владимир Ульянов охарактеризует народников и их предшественников, таких как петрашевцы, коротко и емко: «Страшно далеки они от народа». И будет прав.
О чем мечтали спорщики? Об отмене крепостного права, цензуры, самодержавия и – вот ужас! – о республике и свободе народа. Единственное, о чем они забыли, – нужны ли были народу все эти мечты? Как ни удивительно, но это, кажется, понимал и сам Достоевский. По словам поэта Аполлона Майкова, одного из членов кружка, тот признавался ему, что считает Петрашевского «дураком, актером и болтуном, у которого ничего не выйдет».
Тем не менее социальные связи с любителями утопий он не рвал и продолжал посещать их заседания. Более того, на одном таком сборище сам читал собравшимся знаменитое письмо Белинского Гоголю. Именно это впоследствии и поставят ему в вину.
Важно отметить, что это письмо знаменитого критика в то время действительно наделало много шума – старшее поколение оно возмутило, молодое восхитило. Если учесть реалии николаевской России, где все гайки были закручены до упора, оно и правда напоминало пороховую бочку, от него за версту несло если не революцией, то невероятной свободой мысли, значит, и крамолой. А этого николаевский режим простить не мог даже тем, кто просто читал письмо.
К слову, было за что. Например, Белинский писал Гоголю: «Не буду распространяться о вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к вам по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для вас); только продолжайте благоразумно созерцать ее из вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна... Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиозный дух – он делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли. У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania, он тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит, что этим окомпрометировал бы себя в глазах общества... Бестия наш брат, русский человек!..»
Или вот такой пассаж: «Ей (России) нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище… страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».
«Приступить к арестованию …»
Какой в России «полицейский порядок», петравшевцы узнали довольно скоро, недаром в народе говорят: враг не дремлет. Царские жандармы довольно скоро получили информацию, что в Петербурге существует несколько революционно настроенных комьюнити, и им удалось внедрить своего агента в кружок петрашевцев. В своих докладных он и сообщил «голубому» начальству (у жандармов были голубые шинели) о том, что читают на собраниях, кто читает, кто аплодирует. Также «крот» информировал, что Достоевский читал письмо Белинского Гоголю в марте 1849 года, а через месяц внимательно слушал, как поручик Николай Григорьев читал «Солдатскую правду», где говорилось о расправе над царем.
22 апреля того же года в Третьем отделение (предшественник ВЧК и КГБ) решили арестовать Достоевского и других участников кружка Петрашевского. Накануне император Николай Первый лично наложил резолюцию на доклад шефа жандармов: «Я все прочел; дело важно, ибо ежели только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Приступить к арестованию…»
Генерал-адъютант Алексей Фёдорович Орлов (шеф корпуса жандармов, начальник III отделения собственной канцелярии императора, с 1825 года — граф, с 1856 года — князь, брат декабриста Михаила Федоровича Орлова – Ред.) поручил эту миссию майору Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Чудинову. «По высочайшему повелению предписываю вашему высокоблагородию завтра, в четыре часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Фёдора Михайловича Достоевского, живущего на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Шиля, в третьем этаже, в квартире Бремера, опечатать все его бумаги и книги и оные вместе с Достоевским доставить в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии. При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто», – писал он в своем секретном послании. Примечательно, что тактику ночных арестов через столетие будут использовать другие жандармы, только они будут называться иначе.
«А потому военный суд приговорил его…»
Достоевский вернулся домой около четырех утра – ночной образ жизни в те годы был нормой. Одно дело – аристократия проводила их в салонах и на балах, другое дело – новоявленные вольтерьянцы: они обсуждали прочитанное – и спорили, спорили, спорили.
Поджидавшие жандармы дали Достоевскому уснуть и через час нагрянули с обыском. Впрочем, писатель сам описал в подробностях то утро. «Двадцать второго, или, лучше сказать, двадцать третьего апреля 1849 года я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул, – вспоминал главный герой “спецоперации”. – Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатичный голос: “Вставайте!” Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое с подполковничьими эполетами.
– Что случилось? – спросил я, привставая с кровати.
– По повелению…
Смотрю: действительно “по повелению”. В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля...
“Эге, да это вот что!” – подумал я. – Позвольте же мне... – начал было я.
– Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, – прибавил подполковник еще более симпатичным голосом».
Вскоре были арестованы и другие участники кружка Петрашевского. Всех их целый день допрашивали в штаб-квартире Третьего отделения, находившейся в бывшем особняке графа Виктора Кочубея на Фонтанке, 16. Если сегодня посмотреть на этот особняк, то можно только удивиться: как в этом небольшом здании могла находиться политическая полиция всей (!) Российской империи. Кстати, кроме служебных кабинетов, зала суда и собственной тюрьмы в нем была квартира шефа Третьего отделения Бенкендорфа. Вечером арестованных отправили в Петропавловскую крепость. В ней Достоевский и его товарищи по несчастью провели восемь месяцев – именно столько велось следствие.
В ноябре военно-судная комиссия вынесла приговор Достоевскому: «Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте месяце сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского, и наконец, передал его для списания копий подсудимому Момбелли. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием “Солдатская беседа”. А потому военный суд приговорил его, отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева – лишить на основании Свода военных постановлений ч.V, кн.1, ст. 142, 144, 169,170,172,174, 176,177 и 178, чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».
Важная деталь: почему «расстрелянием»? Дело в том, что такая казнь полагалась дворянам, простолюдинов обычно вешали. Также над приговоренными на Семеновском плацу ломали шпаги, и это символически означало гражданскую смерть.
«Что, если бы не умирать!»
Через двадцать лет в романе «Идиот» Достоевский творчески «переработает» события на Семеновском плацу. В рассказе князя Мышкина они заиграют новыми красками: «Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или, по крайней мере, четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет…
Он помнил всё с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минуть пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил
минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами… Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему всё хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? Где же? Всё это он думал в эти две минуты решить!
Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжеле, как беспрерывная мысль: “Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!” Он говорил, что эта мысль у него, наконец, в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили».
Что характерно, ничего не известно о том, какое впечатление несостоявшаяся казнь произвела на других приговоренных. Есть мнение, что казнь изначально задумывалась как инсценировка, но никаких подтверждающих эту версию сведений нет. Да и какой смысл был устраивать такой спектакль власти, она как огня боялась вольнодумства. Но что послужило причиной монаршей милости, также неизвестно.
Участие в кружке Петрашевского, увлечение модными социалистическими идеями в молодости, плата за них четырьмя годами каторги не помешали самому Достоевскому написать впоследствии жестокий памфлет на всех революционеров – роман «Бесы». В нем он гениально вывернул их наизнанку с потрохами со всем ливером и пророчески предсказал подлинные устремления: «Чтобы осчастливить миллион человек, мы должны убить сто тысяч». Как в воду смотрел. Именно так действовали большевики, нацисты и красные кхмеры, но это уже совсем другая история.
