Кто убил Александра Блока
Доктор политических наук, доктор философии (Ph.D.), кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио), ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН (Москва), член-учредитель Национального союза библиофилов (Россия)
7 августа 1921 года ушел в жизнь вечную Александр Александрович Блок, «Королевич Александрович», самый любимый поэт своего поколения. Ему было всего сорок лет. Умер не от пули, не от несчастного случая – от болезни, в своей постели. «Никто не убивал – сам умер», – лаконично сказал тридцать лет назад Леонид Долгополов, знаток жизни и творчества Блока и мой учитель. Но фамилии у этой болезни были.
Для меня эта история началась сорок лет назад, когда в руки московского школьника, успевшего приобщиться к миру Серебряного века, попали дневники и записные книжки Блока, изданные в первой половине 1960-х годов. Дневники – в седьмом томе синего восьмитомника, записные книжки – дополнительный том к нему (далее цитирую без сносок). Речь пойдет о записях за пореволюционные годы – ключ к смерти Блока в них.
Подготовивший оба издания главный официальный блоковед СССР Владимир Орлов долго извинялся за Блока. «Извинения» заслуживают цитирования. Это не только «запах времени», но и объяснение драмы. Надо лишь вчитаться. Сам Орлов всё понимал, но не всё мог сказать открытым текстом.
«Безоговорочное и восторженное признание поэтом Октябрьской революции достаточно известно. <…> Но, еще раз подчеркивая, что общественная позиция Блока в послеоктябрьские годы в основном и решающем не изменилась, нужно признать, что он иногда высказывал несогласие с некоторыми явлениями тогдашнего быта – и это нашло отражение в его дневниковых записях».
Здесь проницательный читатель моего возраста, как говорится, делал стойку. Советскому человеку дают почти полный текст дневников (записные книжки безбожно изрезаны Орловым), но так усердно извиняются и оправдываются… Что же там крамольного?
«Поэта порой тяготила суровая обстановка, сложившаяся в Советском России в условиях империалистической блокады и гражданской войны» (Не из «Краткого курса» ли цитата?). «Глубочайшее заблуждение Блока состояло в том, что само понятие “государство” воплощалось для него только в образе старого политического строя со всем его усовершенствованным аппаратом полицейского принуждения и духовного гнета, а представлением о новой, социалистической государственности (уже глубоко обоснованной В. И. Лениным) он не обладал».
Всё, больше не могу! Причем тогда я еще не знал, что Блок в одной из записей прямо назвал Ленина «рабовладельцем». Конечно, это напечатали много позже. Для кого писал умный циник Орлов? Для цензора – в широком смысле слова. Для того, кто разрешает и запрещает.
Прав ли был Долгополов, что «никто не убивал» Блока и что он «сам умер». Обошлось без пуль, кистеней и тайком подсыпанных ядов. Но если вчитаться в историю последних лет жизни поэта, приходишь к выводу о том, что умер он не «сам». Блока погубила определенная социально-политическая и духовная ситуация, причем не «вообще», а в конкретном месте и в конкретное время, создававшаяся конкретными людьми. Об этом свидетельствуют дневники и записные книжки, которые мы до сих пор читаем с купюрами, – хроника медленного и неотвратимого удушения.
Не будем искать заговор темных сил там, где царили издевательское бескультурье, самодовольство и потрясающей силы равнодушие, но виновников смерти Блока можно и нужно назвать поименно. Главными действующими лицами этой истории были «петроградский диктатор» Григорий Зиновьев, его свояк «владыка Госиздата» Илья Ионов и заведующая Театральным отделом (ТЕО) Наркомпроса Ольга Каменева (жена Льва Каменева и сестра Льва Троцкого). Чертей поменьше упоминать не будем.
«Он умер – умерла целая полоса жизни», – сказал через три недели после смерти Блока его близкий друг, критик и публицист Иванов-Разумник. А младший современник Владимир Вейдле, который нес его гроб, сорок лет спустя подытожил: «Провожая его к могиле, мы прощались не с ним одним. С его уходом уходило всё ему и нам самое дорогое, всё, что делало его тем, чем он был, – и нас вместе с ним; то, чем и мы были живы. Мы хоронили Россию».
Ни Зиновьев, ни Каменева на смерть Блока не откликнулись. Ионов – как глава Петроградского отделения Госиздата – по свидетельству Андрея Белого, «завез Блоку в ночь похорон огромный куст роз с трогательной надписью». «Трогательность» этого жеста приобретает особое значение, если обратиться к предшествующим событиям.
«Председатель балаганной Петрокоммуны» (определение писателя Романа Гуля) Григорий Зиновьев (от рождения Овсей-Герш (Гершон) Аронович Радомысльский), имевший, как все революционеры, по несколько фамилий, обладал во вверенном ему городе неограниченной властью. Именно он способствовал назначению Ильи Ионовича Ионова (настоящая фамилия Бернштейн), младшего брата своей жены Златы Лилиной, шефом Петроградского отделения Государственного издательства, то есть отдал в его руки практически такой же неограниченный контроль над выходящей в городе печатной продукций – от газет и афиш до книг. Оба были молоды и полны сил (Зиновьеву – тридцать пять лет, Ионову – тридцать), хотя уже имели за плечами опыт революционной работы, к которому прибавлялась расшатанная психика. Результаты не заставили себя ждать.
15 октября 1918 г. Блок записал: «Ионов остановил все работы (по печатанию второго тома собрания стихотворений Блока. – В. М.) до совещания с Зиновьевым». Оба имени появляются в записных книжках впервые – невесело для первого знакомства. Понимая, что в Петрограде правды не добиться, Блок 18 октября письменно жаловался наркому просвещения Анатолию Луначарскому, находившемуся в то время в Петрограде: «Работа над моими книгами подходит к концу, осталось допечатать 17 листов. Я очень пострадал бы, если бы две последних книги выбросили из машины, не дав их закончить. <…> Последние корректуры мной давно уже сданы, но Смольный не позволяет печатать». К хлопотам подключились друзья, вхожие в коридоры власти: «Мейерхольд, по-видимому, вызволил позволение у Ионова допечатать мои два тома».
Были проблемы и у других издателей Блока. 9 декабря 1918 г. владелец издательства «Земля» Александр Иминайшвили сетовал в письме к писателю Георгию Чулкову: «Здесь со мной всяческие несчастия. Конфисковали в типографии все мои издания. Печатать не дают ничего. Даже Блока и то задержали два тома. Не знаю, что делать. Все это Петроградский Совет. Я рассорился с заведующим издательства (т. е. с Ионовым. – В. М.), и он такие пакости делает». Так своеобразно проявил «владыка Госиздата» свою «любовь» к Блоку, о которой писал Белый: «Ионов ужасно любил поэзию Блока; но он – шалый: одно время он систематически теснил произведения Блока как заведующий Петроградским отделением Государственного издательства».
Впрочем, он бывал и милостив. Вот дневниковая запись Блока от 6 января 1919 г.: «Вчера утром звонок: – Здрассте. Говорит Ионов. Комиссар такой-то. Я хотел предложить перенести печатанье ваших книг в типографию, какую я укажу. Предлагаю издать “Двенадцать” в Петроградском совдепе».
Блок колеблется, не ожидая от столь заманчивого предложения ничего хорошего. Да и его собственное отношение к поэме уже не столь прямолинейно. Он спрашивает: «Не находите ли вы, что в “Двенадцати” – несколько запоздалая нота? – Совершенно верно. Один товарищ (знать бы, кто. – В. М.) уже говорил об этом, но мы все-таки решили издать все лучшие произведения русской литературы, хотя бы имеющие историческое значение (ни много, ни мало! – В. М.). Подумайте и, когда решите, приезжайте ко мне в Смольный». Скомандовал!
Согласно той же записи, Горький предупреждал Блока: «Ионов бездарен и многому навредил. Вообще сказал, что “Владимир Ильич, Анатолий Васильевич (Луначарский. – В. М.) и я” держатся совсем другой точки зрения, что с такими явлениями надо бороться». Корней Чуковский, натерпевшийся от Ионова, на склоне лет охарактеризовал его как «сварливого, бездарного и вздорного маньяка». А уволенный Ионовым со службы Юрий Тынянов, иронически перепевая Пушкина, писал:
Когда владыка Госиздата,
Столь незначительный когда-то,
Такую силу ощутил…
Вернемся к блоковским записям, которые становились все более тревожными. 10 июня 1919 г.: «От Ремизова – через Виноградова (Николай Виноградов-Мамонт, поэт, драматург и… начальник артиллерии Петроградского гарнизона. – В. М.) – что Зиновьев хочет взять заложниками в Москву Мережковского, Сологуба, Ремизова и меня». На следующий день недоразумение рассеялось: «Мария Фёдоровна (Андреева, бывшая жена Горького и влиятельная большевичка. – В. М.) позвонила Зиновьеву, который передал, что слух вчерашний исходит от болванов и идиотов».
В тот же самый день, 11 июня 1919 г., Блок записал в дневнике, фиксировавшем в отличие от записных книжек не столько текущие события, сколько размышления по их поводу: «Загажено все еще больше, чем в прошлом году. Видны следы гаженья сознательного и бессознательного… И откуда им понимать коммунизм иначе, чем – как грабеж и картеж?»
8 июля 1919 г.: «Алянский (владелец издательства “Алконост”, в котором вышло большинство послереволюционных книг Блока. – В. М.) получил из Смольного бумагу с запрещением издать большую часть книг. Передали Горькому, который завтра едет в Москву». 18 июля 1919 г.: «Гржебину цензура запретила издание моих стихов» (сборник «За гранью прошлых дней» вышел только 24 августа 1920 г., более чем через год). И рядом – 22 июля 1919 г.: «Попытка уплотнения квартиры». 20 августа 1919 г.: «Матросы угрожают занять квартиру». Три недели Блок полон тревог, а главное – сознает свою полную беспомощность. Зинаида Гиппиус некогда злорадно записала в дневнике: «Блок, говорят, даже болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых “12”». Хлопоты шли через Ионова. Однако случилось чудо – 15 сентября последовала милостивая резолюция «самого» Зиновьева: «Прошу оставить квартиру Ал. Блока и не вселять никого». За «бумажкой», конечно, еще пришлось походить…
Многие послереволюционные «службы» Блока были связаны с театром, прежде всего с ТЕО Наркомпроса, который возглавляла Ольга Каменева, «комиссарша с лорнетом». Так появляется третье действующее лицо.
Ольга Давыдовна была акушеркой. Потом по воле судьбы, персонифицировавшейся в брате и муже, ей пришлось командовать театрами всей России. Драматург николаевских времен Нестор Кукольник в порыве верноподданнических чувств воскликнул: «Прикажи государь император, и я завтра же сделаюсь акушером». Но обратного хода событий не мог, наверно, предвидеть даже он.
«Чтобы не числиться нетрудовым элементом, – вспоминал Владислав Ходасевич, – писатели, служившие в ТЕО, дурели в канцеляриях, слушали вздор в заседаниях, потом шли в нетопленые квартиры и на пустой желудок ложились спать, с ужасом ожидая завтрашнего дня, ремингтонов, мандатов, г-жи Каменевой с ее лорнетом и ее секретарями. Но хуже всего было сознание вечной лжи, потому что одним своим присутствием в ТЕО и разговорами об искусстве с Каменевой мы уже лгали и притворялись».
Блок тоже попал в «орбиту» Ольги Давыдовны. Беглая дневниковая запись о последнем в его жизни приезде в Москву в мае 1921 г. содержит многозначительный пассаж: «Визит к Каменевым в Кремль, ребенок Ольги Давыдовны, вид на Москву, чтение стихов». Каменев пописывал о литературе и любил разыгрывать «покровителя искусств», дружески общаясь даже с такими «буржуазными» литераторами, как Максимилиан Волошин или Борис Зайцев. Продолжение записи тоже любопытно: «П. С. Коган <…> много раз доказывал мне ценность искусства и художников с точки зрения марксизма и рассказывал, чтó приходится преодолевать Каменеву и Луначарскому, чтобы защитить нас». А защищать было от чего: «В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов – интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д.». Всё это печаталось в эпоху Главлита – но с извинениями.
Блок служил в Репертуарной секции ТЕО с конца марта 1918 г. по 1 марта 1919 г. (с 4 октября 1918 г. – председателем), с явным облегчением заметив о конце своей службы: «Моя отставка принята». Литературовед Н. И. Дикушина полагает: «И, как это ни покажется странным, “службу” Блока, которая нередко приводила поэта к полному упадку сил, ввергала в отчаянье, эту “службу” надлежит рассматривать как особую область его творчества». Блок, к его несчастью, этого не понял, записав 2 октября 1918 г. (накануне «повышения по службе»!): «Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель». Таких записей множество: «Полное отчаянье, не знаю, как выпутаться из грязи председательствования»; «Заседание бюро <…> Необыкновенный вздор всего этого»; «Отдел. Вздорное заседание и прочая чепуха (обыкновенная)»; «С Каменевой. Длилось 4 ½ часа!»; «В отделе. Пятичасовое заседание». Если бы они только заседали…
«Тон записей 1920 года тоже в подавляющем большинстве крайне мрачен», – признал Орлов. 25 июня 1920: «Алянский о том, что Ионов выгнал из всех типографий». 4 января 1921: «Г-н Ионов соизволил позволить печатать III том. Я позволю это только Алянскому». 9 января 1921: «Звонил г. Белопольский (сотрудник Госиздата. – В. М.), предлагая мне по поручению г. Ионова продать III том Государственному издательству. Я сказал, что хочу, чтобы книга вышла в Алконосте». Но «красный издатель» не сдавался. 13 января 1921: «Утром Алянский сообщил о подлости, которую чинит мне г. Ионов – лучше не вспоминать: так тяжело и тоскливо в этот день».
Надо оценить это уничтожающе-презрительное для послереволюционного Блока «г(осподин) Ионов». Впрочем, тут не одна ирония. Это нарождались новые «господа», заправлявшие не только литературой и издательским миром, но и всей жизнью. А «фоном» к записям об Ионове идут, например, такие:
17 января 1921: «Утренние, до ужаса острые мысли, среди глубины отчаяния и гибели. Научиться читать “Двенадцать” (Блок никогда не выступал с публичным чтением “Двенадцати”. – В. М.). Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда».
21 января 1921: «На третий день мне удается зарегистрироваться в одном из хлевов на Дворцовой площади у хамов-писарей и бедного забитого чиновника». Даже в воспоминаниях поэтессы Надежды Павлович, стремившейся избегать «острых углов», говорится: «Блок негодовал на ту атмосферу, которую создавал в Петрограде Зиновьев».
«Беззвездная тоска», как называл это сам Блок, выливалась по-разному. То в отчаянных записях для себя, как 22 апреля 1919 г.: «Когда-нибудь сойду с ума во сне. Какие ужасы снились ночью. Описать нельзя. Кричал. Такой ужас, что не страшно уже, но чувствую, что сознание сладко путается». То в разящей наповал беспощадной иронии памфлета. Только в 1989 г. увидела свет его прозаическая миниатюра «Ответ на вопрос о красной печати» – пожалуй, самое удивительное и неожиданное даже для удивительного и неожиданного позднего Блока произведение. Этот короткий текст был написан в последних числах августа 1920 г. в ответ на письмо Алексея Ремизова, славившегося пристрастием к шуткам и выдумкам. Сообщив Блоку следующее четверостишие (вероятно, собственного сочинения):
Ни ожиданий, ни просветов,
Нет сил ни верить, ни желать;
Уста трибунов и поэтов
Замкнула красная печать
– он попросил на него ответить. Блок быстро ответил, но не стихами, как, по мнению первого публикатора И. Е. Усок, надеялся Ремизов, а прозой. Интересно, что из первой, 1981 года, публикации переписки Блока и Ремизова все следы этой «неудобной» истории были тщательно изъяты.
«Ответ» строится на сатирическом показе быта. Сюжет прост и построен на обыгрывании трех значений словосочетания «красная печать»: советская пресса, печать на пробках водочных бутылок, мастичная печать на документах. Трем значениям соответствуют зарисовки трех советских учреждений – Центропечати, Спиртобазы и Авторева, – в целом образующих гротескную и в то же время реалистичную картину зиновьевского Петрограда.
«Из водопровода, некогда предательски замурованного в стене, била светлая струя воды, как бы пущенная самою природой для того, чтобы замыть гнусные следы на догнивающем паркете». «Войдя в огромное здание <…> я с удовлетворением заметил, что оно передано в надежные руки. В гигантском зале стояло вверх ногами одно кресло с вывороченными пружинами». «Все ответственные работники радостно встали в очередь для получения 3/4 селедки и 1/8 фунта чечевицы». «Проспект товарища Кацеленбогена (бывший Дунькин переулок)».
Превращение переулка в проспект (видимо, по принципу «кто был ничем, тот станет всем»), сочетание имени Дунька с фамилией Кацеленбоген – апогей тех контрастов, на которых строится текст. Нелепые переименования – характерная петроградская примета тех лет: Литейный проспект, по которому Блок ходил в Союз поэтов, стал проспектом Володарского (М. М. Гольдштейна), а Измайловский – проспектом Нахимсона. «С собором того же имени», – ехидно добавляли жители. Комментируя «Ответ» в «Литературном наследстве», И. Е. Усок приводит цитаты из петроградской «Красной газеты», включая хроникальные заметки, в которых она видит возможные источники тех или иных фрагментов блоковского текста.
Не оспаривая этих предположений, укажу на не отмеченный публикатором, но неоспоримый, по-моему, источник – речи говорливого Зиновьева. Трудно сказать, насколько регулярно и внимательно читал Блок «Красную газету», но от выступлений председателя Петрокоммуны укрыться в его вотчине было сложно – они звучали, как сейчас говорят, из каждого утюга. Зиновьев ни разу не упомянут в «Ответе», но все время незримо присутствует там.
«Окна, из которых некогда спрут-капиталист, лоща свои засаленные ногти, которые он только что запускал в лучшие и наиболее жирные куски окорока ветчины, смотрел на понурых рабочих и крестьян, занятых непосильным физическим трудом».
«В виду того, что спирт необходим для технических целей, я решил, что в период мощного строительства и напряжения всех сил до последней победы над разрухой, причиненной царизмом и войной капиталистов, должно существовать центральное учреждение, ведающее этим делом».
Разве это стиль прозы Блока, сочетавший смысловую насыщенность и словесный лаконизм, отличающийся почти полным отсутствием эпитетов и метафор, распространенных придаточных?! Это откровенная и блестящая пародия на Зиновьева, который любил «блистать» перед малообразованной аудиторией. Думаю, при внимательном изучении сочинений «первого оратора» красного Петрограда можно найти и непосредственные параллели. Важнее то, что Блок непревзойденной интуицией художника уловил в них главное и обобщил это с убийственной точностью. Вот уж где «срывание всех и всяческих масок».
«Ответ на вопрос о красной печати» для обнародования не предназначался. Но Блок не боялся называть вещи своими именами и в публичных выступлениях, которые едва ли прошли мимо внимания если не Зиновьева, то Ионова и Каменевой. Я имею в виду его «пушкинскую» речь «О назначении поэта», написанную 10 февраля 1921 г. и произнесенную три дня спустя в Доме литераторов.
«Те, которые не желают понять, хотя им должно многое понять, ибо они служат культуре, – те клеймятся позорной кличкой: чернь; от этой клички не спасает и смерть». Блок вспоминает Бенкендорфа, Тимковского, Булгарина, к которым нетрудно добавить Зиновьева, Ионова, Лилину, Каменеву. Не называя их по имени, он тем не менее возвышает голос до открытого и бесстрашного обличения: «Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня: не знать и не простонародье <…> люди – дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена “заботами суетного света”».
Сильнее всего опасался Блок покушений черни на «тайную свободу», «безумную прихоть певца» (выражение Фета). Но это «вовсе не только личная свобода, а гораздо большая», потому что поэт творит не для себя одного, а для человечества и вечности: «Пускай же остерегутся худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то особенным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение».
Чиновники могли травить Блока и запрещать его книги, но с началом последней болезни поэта в их руках оказались его жизнь и смерть в самом прямом смысле слова. Ныне опубликованы материалы о ней с авторитетным заключением врачей: Блок умер от воспаления внутренней оболочки сердца – заболевания неизлечимого до применения антибиотиков. Оно было обусловлено физическим состоянием и ходом различных болезней в течение всей жизни поэта, но столь нелепо скоротечный конец можно было легко предотвратить или отсрочить.
В конце мая 1921 г. жена поэта Любовь Дмитриевна обратилась за помощью к Горькому. Горький и Луначарский начали хлопоты о выезде Блока в Финляндию для лечения, но сам поэт 26 мая написал Чуковскому страшное письмо: «Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается и все болит. Я думал о русской санатории около Москвы, но, кажется, выздороветь можно только в настоящей, то же думает и доктор. <…> Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка-Россия, как чушка – своего поросенка». Даже в июне было еще не поздно, но Блока мучило «нежелание ничего предпринимать для своего спасения и неверие в осуществимость его», как писала жена поэта Горькому 21 июня.
11 июля ходатайство Горького о разрешении Блоку выезда за границу добралось до Ленина – вот на каком уровне решался в общем-то пустяковый вопрос. Это была последняя надежда друзей поэта, которого еще можно было попытаться спасти. Однако Владимир Ильич даже не стал рассматривать вопрос, передав его почему-то члену коллегии ВЧК Вячеславу Менжинскому. Тот в разрешении на выезд отказал, глубокомысленно посоветовав «создать для Блока хорошие условия где-нибудь в санатории в пределах России». 12 июля Политбюро, рассматривая вопрос о выезде писателей за границу, постановило разрешить выезд Фёдору Сологубу и предписало Наркомпроду позаботиться об улучшении обеспечения больного Блока продуктами, что в условиях Петрограда выглядело издевательством.
Если Блок для властей, включая Зиновьева, был в общем-то мелкой сошкой, то Горького, главного ходатая по делу, «председатель балаганной Петрокоммуны» ненавидел лично, в том числе как соперника по влиянию на Ленина. Луначарский написал в Политбюро «чуть ли не истерическое», по определению Ходасевича, письмо в защиту Блока и против Сологуба.
Сологубу выезд запретили. 23 июля Политбюро снова рассмотрело вопрос и разрешило Блоку выезд, однако в Петрограде выполнять это постановление никто не собирался. В январе 2006 г. в интервью радио «Свобода» исследователь Серебряного века Сергей Гречишкин заметил: «Если бы Блоку дали уехать в Финляндию на лечение, он бы, конечно, остался, и мы с Александром Васильевичем (историк символизма А. В. Лавров. – В. М.) году в 1975-м издали бы его первый однотомник как незаслуженно забытого автора». Дата выбрана не случайно: именно в 1975 г. в большой серии «Библиотеки поэта» вышел второй по общему счету и первый большой посмертный однотомник стихов «незаслуженно забытого» Сологуба. Который, заметим, никуда не уезжал…
29 июля Горький телеграфирует Луначарскому о необходимости выезда в Финляндию также и жене поэта, поскольку смертельно больной Блок был физически не в состоянии ехать один. «Спасайте его, Алексей Максимович», – заклинала Любовь Дмитриевна. Горький честно делал, что мог, но мог он немногое, а состояние Блока стало безнадежным. Наконец согласие властей было получено.
3 июля Любовь Дмитриевна заполнила за себя и за мужа необходимую для выезда анкету, в которой особенно примечателен – применительно к данной ситуации – пункт: «Кто из Ваших знакомых, остающихся в Советской России, может поручиться в том, что Ваша деятельность за границей будет лояльна по отношению к Р.С.Ф.С.Р.». Вероятно, следовало указать Ионова.
6 августа секретарь редакции издательства «Всемирная литература» Евдокия Струкова сообщила Горькому, что практически всё улажено. 7 августа знакомая Блоков Евгения Книпович должна была везти бумаги в Москву, но вернулась назад с вокзала: Блок умер. «Или, вернее: убит – пещерной нашей скотской жизнью», – как написал днем позже Чуковскому Евгений Замятин.
Рисовать весь послереволюционный период жизни Блока только как «черные дни» было бы несправедливо. Огромный творческий потенциал, здоровый организм и психика поэта сопротивлялись до последнего. После «Двенадцати» и «Скифов» он действительно почти не писал стихов, но тем не менее продолжал работу над поэмой «Возмездие». Он создал ряд шедевров в прозе, по-настоящему не оцененных по сей день: «Сограждане», «Русские дэнди», «Исповедь язычника», «Ни сны, ни явь», не говоря о пророческой публицистике «Катилины» и «Крушения гуманизма». Измученный служебной рутиной, идиотизмом бессмысленных заседаний, интригами и злобой «бесконечно малых», Блок почти до самого конца сохранял внутреннюю силу, что видно, например, по его великолепному чувству юмора.
Но всё это происходило не благодаря окружавшей его «революционной действительности», а вопреки ей. В августе 1921 г. Иванов-Разумник четко сказал: «Если бы знали руководители атмосферы нашей жизни, что смерть Блока есть ужаснейший приговор им». Много лет спустя то же подтвердил Вейдле: «Мы и тогда знали, почему он умер. И знали, что его не уберегли. Знали, как тяжело ему было последние годы от всего, что он почувствовал, услышал вопреки и наперекор “Двенадцати”, так тяжело, что эта душевная боль привела его к болезни и помешала бороться с ней и ускорила его кончину». Блок сопротивлялся долго, но в какой-то момент почувствовал свое полное бессилие. Тогда он перестал бороться. Похороны Блока вылились в грандиозную демонстрацию. Люди, сменяя друг друга, несли гроб на своих плечах от Офицерской до Смоленского кладбища.
p.s.
Я поведал эту печальную историю сначала в очерках «Блок и Зиновьев, или Ещё раз о поэте и черни» (Простор. 1991. № 9) и «Как травили Блока» (Дон. 1993. № 2), затем более полно в книге «Загадки Серебряного века» (2009). Упоминаю об этом лишь потому, что сейчас некоторые ученые мужи и дамы рассказывают, например, о конфликте Блока с Ионовым с восторгом первооткрывателя.
